мертвого младенца. А вокруг толпились жители Стольного града. Они едва замечали ее, хотя она протягивала к ним младенца и просила, чтобы взяли его и вознесли на погребальный костер: он сын светлого князя, славен в роду, ему не по чину быть брошену посреди пыльной дороги. Но никто не слушал, а если даже что-то улавливал из ее слов, то и тогда лишь посмеивался, словно бы женщина, смятая бедами, страдающая, мало что значила для людей, возносящих славу своему князю. Ему стало страшно, и он убежал со встретин, отыскал мать и сказал, плача, про то, что увидел, но в лице у Малуши, к его удивлению, ничего не поменялось; время спустя как бы даже с неохотой мать обронила:

— Победителю слава, побежденному горе, не от нас сие пошло и не нами закончится. От судьбы не уйдешь.

Да что же она есть, судьба? Не во власти ли человека подвинуть в ней?

Нет, не тогда, в малые леты, много позже думал Владимир, и думы эти были нелегкие, не уравнивали с сущим, но как бы даже отстраняли от него, охлаждали тихое и ясное, что неизменно жило в нем, несмотря на порушья, которые чинила жизнь. Теперь-то он знает, что многое в его жизни было не так, как хотелось, но не потому, что он не обладал необходимой для этого волей, а по другой причине. Ему все время казалось, что отпущенное свыше не нуждается ни в его поощрении, ни в отрицании. Но, видать, он должен был пройти и через порушья, чтобы наступил этот день…

Владимир восседал на белом коне и смотрел, как жители Стольного града, и стар, и млад, все в белых ночных рубахах, кто с душевным трепетом, а кто с пониманием, а кто и с легкой насмешкой над собою, но нередко и над киевским князем, наблюдающим за ним с холма, входили в тихие прохладные речные воды и принимали святое крещение.

— Боже! Сотворивший землю и небо! — чуть слышно шептал Владимир. — Призри на новые люди и дай им, Господи, познать Тебя, истинного Бога, как уже познали в других землях. Утверди, Господи, веру в них правую и несовратимую, а мне помоги, Господи, на супротивного врага, дабы надеясь на тебя я победил его козни.

Но, говоря так, Владимир не ощущал противного его духу, вознамерившегося помешать ему быть восприемником русских племен на святом празднестве крещения, он не видел перед собой никого, кто учинил бы зло ему ли, благостному ли для Руси деянию, и даже в прежние леты неприятный облик Могуты отступил и уж ничему в нем не противился, как бы смирившись. Конечно, тут все иначе, и не один Могута, а и многие малые и большие люди не порвали со старой верой, полагая ее единственно благо дарующей, но Владимир не хотел так думать, в мыслях вознесшись высоко и упиваясь сердечным покоем. Этот покой удивительного свойства, он казался не только в нем пребывающим, но всюду, куда князь не бросал взгляд, отмечались его следы, даже дети на руках у матерей не выказывали неудовольствия, когда их окропляли святой водой, и они тоже словно бы сознавали важность происходящего.

Владимир, обретя спокойствие, столь долго жданное, думал об Ольге, и в ней ему виделось что-то от Иоанна Крестителя. Великая княгиня меж тем восседала у Престола Всевышнего и со вниманием наблюдала за святым действом. Она смотрела из своего божественного далека, и одобрение отмечалось в ее неземном взгляде, обращенном не на кого-то в отдельности, но на всех сразу. Владимир подумал, что Ольга стала предтечей угодного Господу деяния, и ему только надо претворить в жизнь все, о чем она в свое время мечтала. Владимир вспомнил про людские слухи, донесшиеся и до окраинных весей: говорили, что на могиле у Ольги происходит чудо, коль придет сюда болезный и обронит жалостное слово, обращенное к духу ее, то и полегчает ему, и отступит болезнь. А еще говорили, что в глухую ночь на Ольгиной могиле наблюдается свечение, и не скажешь сразу, откуда свечение, но поклонишься ему низко и почувствуешь на сердце тихую радость. Странно, в прежние леты Владимир не очень-то верил этим слухам, впрочем, даже не так, не то чтобы не верил, не хотел верить, как если бы они помешали привычно созерцать в жизни. И вот теперь он ощутил стыд за свое неверие. Четко осознавалось, что многое было скрыто от него в недавние еще леты, точно бы душа не жила полной жизнью, а находилась в жестком утеснении, не распахнуто не только для небесного, а и для земного мира. Он и вправду ныне сделался совсем не то, что раньше, в нем возгорелся свет, этот свет связал его крепко со всем, что двигало русскими людьми в давние леты и что ожидает их в грядые дни. И тут он увидел Феодора и Иоанна, они стояли чуть в стороне от божественным духом осиянного лика Ольги и смотрели на него. В их глазах не разглядеть и малой досады, а не то что зла на людей, они всем своим видом как бы говорили:

— На все воля Божья…

И он тоже сказал:

— На все воля Божья…

Владимир и раньше не однажды вспоминал невинно убитых за веру Христову, и тогда на него накатывало что-то сходное с чувством одиночества, вот как бы он один посреди пустыни и бредет невесть куда и не знает, кто послал его по этому пути. А спустя время в душе много сильнее, чем раньше, обозначилась его вина перед убитыми, ведь мог же он разогнать разъяренную толпу, но Большой воевода уговорил не поддаваться чувству и не обрывать от прошлых лет протянувшуюся нить.

— Коль скоро угодно сие вечному синему небу, то и сама оборвется.

И он принял суждение Добрыни и поступил противно сердечному влечению.

Да, им ощутилась вина перед Иоанном и Феодором, но она была какая-то особенная, словно бы очистилась, изнутри осветлела, хотя все еще вызывала томление, но томление тихое и скорбное, не гнетущее, и скоро оборотившееся дивным видением: в небесном пространстве предстал перед ним Божий храм. Был он великолепен, ярко и призывно сиял золочеными куполами, над ними медлительно, едва ли не касаясь их сильными крылами, кружили неведомые, от всесветной благодати, птицы. Высокие врата храма распахнулись, и в притвор вошли люди в белых одеждах. Среди них Владимир, к своему удивлению, разглядел Иоанна и Феодора, и ликование, которое жило в нем, усилилось, но обращено оно было в себя и