Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— За веру дедичей! За землю отчую!..
Босая деревлянская рать, размахивая остро отточенными топорами с широкими оттянутыми лезвиями, потекла с холма. Могута послал встречь врагу деревлян, зная, что они отлично владеют искусством пешего боя: не однажды ломались об них и втрое сильнейшие рати… Он видел сверху, как сошлись воины, как грозно засверкали топоры, как начали падать тяжелые стольноградские всадники вместе с конями, как время спустя все смешалось и уж не разобрать, чья сторона одолевает: та ли, в дремучих лесах поднявшаяся, многие леты копившая ненависть к тем, кто согнал со Стола любимого ими князя, другая ли, одетая в железы, вдохновленная переменами?..
Могута понимал, что послал братьев на смерть, но и другого чего он не мог придумать: надо было поломать стройность в движении киевских ратей, посеять промеж них растерянность. Знали это и деревляне. Но что для них, привыкших умирать без сожаления, смерть под малиновым стягом? Не есть ли она благо, не сулит ли она желанной перемены формы в летах иных?.. Сильные и выносливые, не помышляющие ни о чем, как только о погибели врага, они дрались молча и так же молча, стиснув зубы, умирали. Кто скажет, сколько длился этот бои? Могута видел, как падали деревляне, один за одним, и скоро их осталась малая горсть, окруженная плотным вражьим кольцом. Среди деревлян выделялся гордой статью старый седой муж, он воображался духом обреченной на неминуемую гибель горсти людей, мощным и несгибаемым, и, когда братья его полегли, он еще взмахивал боевым топором и что-то выкрикивал. Но вот упал и он. И тогда Могута снова поднял руку, из-за холма выбежали сотни три низкорослых, одетых в зверьи шкуры, воинов; вытянувшись в живую подвижную дугу, они вскинули длинные боевые луки и начали метать тяжелые, перистые стрелы в еще не пришедшую в себя киевскую ратную силу. То были летьголи, чудины, ятвяги и другие лесные люди, признавшие в Могуте стража их вольности. Урон, учиненный лучниками, оказался не так уж велик, все же внес в ряды киевского войска немалое смущение. Какое-то время там наблюдалась сумятица, никто, исключая Добрыню, не понимал, что происходит, отчего Могута не пошлет встречь все свои рати, а действует малыми, хотя и больно колющими наскоками?.. А может, нету у него этой силы? Порассеялась, порастерялась?.. Но в это верилось с трудом, помнили, сколь велика на Руси слава Могуты. Есть ли равный ему в деревлянах иль в дреговичах, иль на Ильмень-озере?.. Кто как не Могута принес в великую степь месть и разметал, раскидал столпившиеся близ днепровских Порогов, на красном крутоярье, печенежские кочевья, а голову князя тьмы приторочил к седлу и долго возил по коренным осельям, вселяя в русские сердца дух высшей, от небес, справедливости?!.
Могута внимательно наблюдал за тем, как киевские рати подтягивались друг к другу, искали свое место в общем строю, и в тот момент, когда это было сделано, хотя еще не обрело привычной стройности, без которой немыслим воинский порядок, рождающий в душе уверенность, он в третий раз за этот день поднял руку в боевой рукавице, и теперь же из затененного скрадка вынеслись конники в тяжелых доспехах, окольчуженные, с красными щитами и длинными мечами, засверкавшими на полуденно возгоревшемся солнце, а кто и налегке на низкорослых степных конях с гибкими пиками, зажатыми в подмышье, а кто и вовсе охлюпкой, ничем не защищенно, прижимая голые пятки к лошадиным бокам, но с деревлянским топором в руках. И все они, ведомые вольным князем, устремились вниз с холма. И — завязалась сеча… Русское мужество ударилось о такое же мужество и высекло искры восторга, а вместе недоумения, и это вошло во всех сразу, в одних больше, в других меньше. Не поделены ныне русские люди по племенным сличаям, на той и на другой стороне сражались дреговичи и поляне, кривичи и словене, уличи и вятичи. Вдруг встречались лицом к лицу воины одного рода и мгновение-другое едва ли приметно для кого-то еще, занятого смертной работой, с удивлением взирали друг на друга, пока кто-либо, опустив оторопь, не вопрошал строго:
— И ты противу веры дедичей? Так нет тебе пощады!..
И подымал меч на недавно еще близкого ему по духу сородича. О, сеющая смерть работа! Она и раньше не очень-то нравилась русскому человеку, пускай и направленная противу враждебных племен, а тут совсем стала не то чтобы постылой, но как бы через силу выполняемой. Не все умели понять ее необходимость, и, если бы не воля Больших воевод, толкнувшая их друг против друга, они пригасили бы в себе искры восторга и превратились бы в обыкновенных русских людей, чуждых злого наваждения, открытых всеблагому небу. Не зря же их в давние леты звали «еловыми», прилежными в добрых деяниях, понимающими себя как часть природы, от нее восставшими и в нее уходящими. Говорили они о себе:
— Я не пыль на земной дороге, но сама дорога, убери меня, и заколдобится окрест, прорастет дурнотравьем.
Воистину так! Свет от Неба, прорицается в Ильменских Ведах, но и Небо от Света.
Может, по сказанному и сделалось бы, да крепки духом Большие воеводы, разумеющие про свой резон и относящиеся к нему так, как если бы это была воля Всемогущего Бога. И никому не подвинуть их к чему-то другому.
Но кто там, на холме, худой и высокий, с широкой, ослепительно белой бородой, об руку с чудной ликом девицей, со смятением взирающей на сражение?.. Так получилось, что едва ли не одновременно Могута, находившийся в середине поражающих друг друга, и Добрыня, следивший за битвой со взнявшегося над землей, густо поросшего мелким кустарником, прибрежья Ловати, увидели старца и девицу и ощутили на сердце необъяснимую тревогу, как если бы ими нечаянно осозналось, что это не люди, но духи, принявшие человеческий облик, они спустились с неба, чтобы что-то провещать, и мучительно хотелось понять, что именно… И так длилось до тех пор, пока Могута и Добрыня не признали в них Будимира и Любаву. Но, и признав, еще долго испытывали беспокойство. А сражение продолжалось и закончилось за
