Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На долгом пути от Стольного града до Новогорода в малых и больших городищах, в осельях и весях на том месте, где возвышались кумиры, отроки, порушив старых Богов, подымали наскоро рубленые молебные домы, а над ними высокие смоляные кресты. Теперь и новообращенные могли придти сюда и помолиться, глядя на простенькие, греческого письма, иконы, закрепленные на стенах. Так и стало, когда киевское войско покинуло селение и жизнь в нем сошла в привычно тихое русло, не страгиваемое извне привнесенными волнениями, и уж не нависало над человеком добрыниного понуждения, и мысли его обретали привычное свойство искать в душе ли, вдалеке ли причину новине, что пожаловала на Русь. Человек проникал в молебный дом и с напряженным вниманием всматривался в лики святых, и — на сердце противно еще недавнему утверждению делалось спокойно и ничем неугнетаемо, даже хлопотами, что дожидались на отчем подворье, и он говорил с легким, а иной раз и с радостным недоумением:
— Знать, потому Великий князь и принял сию веру, что свет от нее и успокоение душе. То-то и во мне после недавнего крещения стало сладостно и ожидающе чуда.
Но было и по-другому, хотя и не часто: стоило киевской дружине покинуть селище ли, городище ли, как люди срывали с себя нательные медные, а то и серебряные кресты, освященные приплывшим из Царьграда по великокняжьему зову митрополитом Михаилом, ныне поспешающим вместе с дружиной в Новогород, и припрятывали их. Все ж и в этих людях что-то страгивалось, и они ощущали на сердце беспокойство, невесть отчего рожденное, как хотелось бы им думать. Но тут у них не склеивалось, и еще долго они находились в растолканном сердечном состоянии. И невольно, как бы даже подталкиваемо со стороны, посреди ночи иной из них, взяв в руки свечу или тусклый огарыш ее, отыскивал заветную коробочку со всякой всячиной и как бы между прочим вынимал оттуда неярко посвечивающий крестик, подносил к глазам и долго разглядывал, пытая на душевную стойкость, которая от него самого начала ускользать… Но это происходило втайне, и самому близкому не сказал бы человек, что так встревожило его, почему на сердце столь велика смута. И, лишь когда оказывался в войске Могуты, мало-помалу забывал про это и, внимая светлому князю, окруженному волхвами, оттаивал, и к нему возвращалось прежнее душевное равновесие.
Войско Могуты, малое числом и слабое оружно, стояло на Ловати, исполчившись противу Большого киевского воеводы. Ни дреговичский Мирослав, ни другие князья, обещавшие помогу, не привели рати, руша уговор, в Летьголь. Решили выждать: а вдруг в русских землях все само уладится, и Владимир одумается и вернется к древнему свычаю. Но Могута знал, что тот не одумается, этому были крепкие свидетельства, поменялся на великом родительском Столе ныне восседающий, почуял в Христовой вере опору своей державности, отчего и повелел нести слово Его во все русские племена. Никто не выступил против Владимира и на Большом княжьем Совете, даже те, кто ходил со Святославом в чуждые земли, промолчали, хотя и не выразили одобрения новине: не поняли про ту пагубу, что несет она с собою. Тревожно на сердце у Могуты, не ожидал он, что так учинится, надеялся, возобладает в людях понимание опасности. И дело не в том, что ныне едва ли не в каждом селище встретишь чсрноризника, зорко выглядывающего супротивное русскому духу, взросшему на воле, ей только и поклоняющемуся хотя бы и через Богов. И в прежние леты немало их хаживало по Руси. А почему бы и нет, если без зла на сердце? Вот тебе гостевое место в дому, радуйся вместе с хозяевами, почитай Богов но, коль скоро обидишь кого, то и быть тебе жестоко биту. Нет, не в этом дело. В другом. Удивлялся Могута, отчего теперь не возникло подобного понимания в высокородных мужах? Ведь даже смерды усмотрели тут неладное и широким, шумным потоком потекли в леса, накапливая неприязнь к тем, кто согнал их с отчих подворий. Иль не видят Мирослав и другие светлые князья, что с помощью Христовой веры наступит Владимир на горло стародавней воле? От веку среди русских племен не было старших и младших, все вершилось не по чьему-то повелению даже и первого среди равных, но по сердечному зову и общему согласию. Что, и на Руси скоро сделается как в Царьграде, где всему голова не воля племен, но слово Кесаря, отчего и прозывают того Помазанником Божьим? Ну нет, не бывать этому на Руси, покуда сохраняется дух ее, поднявший ее над народами, подобно золотой гриве днепровской волны, когда она при сильном, от дальней степи, ветре, вздымается над речной гладью.
Могута ходил по низкому положистому берегу Ловати чуть в стороне от трех высоких холмов, где расположились его рати. Он пребывал в нелегком раздумье и не желал, чтобы кто-то наблюдал за ним. Он не желал этого потому, что не привык открывать свои чувства в преддверии большого сражения. А что сражение произойдет, не сомневался. В такую пору он обычно выглядел энергичным и сознающим свое право на победу, а иной раз как бы находящимся в буйном веселии; другим в эту пору никто не видел его, и теперь не увидит… Раздумье Могуты потому и нелегкое, что он улавливал в предстоящем сражении неблагоприятное для своих ратей. Еще поутру он ополовинил их, отправив Варяжку с конной дружиной в помощь Новогороду. Но, если бы теперь предложили вернуть конников, он не воспользовался бы этим, понимая, что надо искать какое-то другое решение, чтобы не уступить, хотя на него шел сам Добрыня, который, как и он, отмечен высокой доблестью, подобно ему, не проиграл ни одного сражения и слава его на Руси не менее яркая, чем та, что сияла под малиновым стягом. О, где только не реял сей стяг! И в Вольном Поле колыхался он над русскими ратями, когда Могута водил их противу печенегов; реял он и над Запорогами, куда прошлым летом ходил светлый князь, и над булгарскими осельями, приткнувшимися к матушке Воложе. И над касожскими кочевьями тож…
Мало числом воинство Могуты, едва ли не втрое меньше, чем у киевских воевод, но ни у кого не возникло и мысли уйти с холмов в заболотья и затеряться там. Напротив, каждый томился жаждой боя и едва сдерживал нетерпение, чтобы не кинуться теперь же встречь приближающимся
