Прошло еще две недели, прежде чем нам позволили подняться на палубу нашего корабля. Впрочем, нам пока еще не разрешили сниматься с якоря. Мы по-прежнему лишены свободы, но теперь уже на борту «Sanctus Dionisius», который постоянно патрулируется отрядом солдат.

Чтобы следить за нами было легче, нас всех заперли на одной половине судна. Моя каюта — с другой стороны, из осторожности я стараюсь не ходить туда, чтобы не выдать свой секрет.

И даже когда корабль наконец отчалил, я еще некоторое время не решался возвращаться в свою прежнюю комнату, так как голландский отряд оставался на борту до тех пор, пока мы не вышли из их внутреннего моря, из Зюйдерзее, и не добрались до Северного моря.

Только сегодня мне удалось убедиться в том, что мои сокровища лежат в тайнике нетронутыми. Там я их и оставил, удовольствовавшись тем, что взял перо, чернильницу и дневник.

15 августа.

Все матросы на корабле напились, я и сам немного выпил.

Любопытно, что на этот раз я не заболел, как только мы вышли из порта. И несмотря на все, что мне пришлось пережить, я ступаю по палубе твердым шагом.

Маурицио, нализавшийся так же, как и старшие, сообщил мне, что после того, как корабль арестовали, капитан заявил, будто только треть груза направлялась в Лондон, а две трети предназначались одному амстердамскому купцу. Когда мы приплыли в город, он якобы попросил обратиться к одному человеку, которого хорошо знал. Но того не было в городе, и пришлось ждать его возвращения. После этого события стали развиваться очень быстро. Поняв, что от него требуется, и, увидев, что это — выгодная сделка, тот торговец подтвердил слова Центурионе и взял доставленный товар. Власти же удовлетворились захватом оставшейся трети, а потом отпустили людей и корабль.

Безумец — с этого меня не собьешь! — но как же он очевидно ловок, наш капитан! В этом человеке борются и попеременно сменяют друг друга по меньшей мере две души.

17 августа.

По словам Маурицио, наш капитан вроде бы еще раз обманул голландцев, уверив их, что возвращается в Геную, тогда как сейчас он идет прямо в Лондон!

19 августа.

Мы поднимаемся по устью Темзы; на борту у меня не осталось ни одного приятеля, я имею в виду — никого, с кем можно было бы перемолвиться словом, поддерживая беседу, как принято между приличными людьми. Делать мне сейчас нечего, и я должен был бы писать, но мозг мой пуст и лишен вдохновения, рука не пишет.

Лондон — я приехал сюда, хотя никогда и не мечтал об этом.

Понедельник, 23 августа 1666 года.

Мы добрались до дебаркадера лондонской пристани с первыми лучами солнца, после того, как нам трижды преграждали путь, пока мы поднимались по реке, — настолько англичане сейчас настороже после недавних столкновений с голландцами.

Едва приехав, я поместил свои скудные пожитки на постоялом дворе возле доков на берегу Темзы и отправился на розыски Корнелиуса Уиллера. От пастора Кенена я знал, что его магазин находится недалеко от собора Святого Павла, и стоило мне задать несколько вопросов другим торговцам, как они отвели меня туда.

Войдя в дом, я спросил, могу ли я видеть господина Уиллера; молодой приказчик провел меня наверх к глубокому старику с худым и грустным лицом, который оказался отцом Корнелиуса. Тот сейчас в Бристоле, сказал он мне, и вернется не раньше чем через две-три недели; однако, если я нуждаюсь в каких-нибудь сведениях или ищу какую-то книгу, он был бы счастлив мне их предоставить.

Я назвал себя, но, так как ему мое имя ровным счетом ничего не говорило, я объяснил, что я — тот самый генуэзец, которому Корнелиус оставил свой дом в Смирне.

— Надеюсь, с ним не случилось беды, — забеспокоился старик.

Нет, дом ничуть не пострадал, он может быть спокоен, я проделал это путешествие не для того, чтобы объявить ему об убытках, я прибыл в. Лондон по собственным делам. Я немного поговорил с ним о своей торговле, что не могло не заинтересовать его, ведь мое дело похоже на его собственное. Я вспоминал о когда-то проданных мной вещах и о тех, которых у меня никто никогда не спрашивал.

Во время беседы я ввернул словечко о «Сотом Имени», дав понять, что мне известно, что Корнелиус привез его из Смирны. Мой собеседник даже не вздрогнул, но мне показалось, что во взгляде его засветилось живое любопытство. А может, и подозрение.

— Увы, я не читаю по-арабски. Если бы это был итальянский, французский, латынь или греческий, я мог бы точно сказать вам, какие книги стоят на наших полках. Но что касается арабского или турецкого, тут придется ждать Корнелиуса.

Я проявил настойчивость и описал, как выглядит это сочинение: его размер, золотое тиснение в виде концентрических ромбов на переплете из зеленой кожи… Тогда приказчик, оставшийся в комнате, чтобы послушать наш разговор, счел нужным вмешаться:

— Похоже, это та самая книга, которую взял капеллан?

Старый Уиллер пригвоздил его взглядом, но зло, если можно так выразиться, уже свершилось. Скрывать что-либо было уже бесполезно.

— В самом деле, это, должно быть, та самая книга, мы продали ее несколько дней назад; но оглядитесь, посмотрите внимательно, я уверен: здесь найдется то, что вас обязательно заинтересует.

Он приказал своему работнику принести сюда несколько фолиантов, названия которых мне даже не хочется вспоминать; не могло быть и речи о том, чтобы я отказался от дальнейших попыток и упустил эту книгу.

— Я проделал столь долгий путь, чтобы приобрести это сочинение, и был бы вам очень признателен, если бы вы могли указать мне, где найти этого капеллана, я попытаюсь выкупить ее у него.

— Соблаговолите извинить меня, но, полагаю, что я не вправе рассказывать вам о том, кто и что у меня купил, а тем более давать адреса наших клиентов.

— Но если ваш сын настолько доверял мне, что оставил свой дом со всем его содержимым…

Мне не пришлось продолжать.

— Ладно, Иона вас проводит.

По дороге юноша, вероятно, введенный в заблуждение несколькими английскими словами, слетевшими с моих губ, вылил на меня целый поток откровенностей, из которого я почти ничего не уловил. Я ограничился тем, что просто кивал ему, наблюдая за уличной сутолокой. Единственное, что я понял из его речей, это то, что человек, на встречу с которым мы идем, когда-то служил духовником в армии Кромвеля. Иона не смог назвать мне его подлинное имя, он, кажется, даже не понял этого вопроса, потому что сам никогда не слышал другого имени, кроме как «капеллан».

Так как купивший мою книгу — священнослужитель, я был уверен, что мы идем к собору, к какой-нибудь часовне или к обители. Каково же было мое удивление, когда приказчик остановился перед дверью пивного погребка. «Ale house»[61]— гласила вывеска. Как только мы вошли, двенадцать пар затуманенных глаз уставились на нас. Было темно, словно в сумерках, хотя еще не пробило полдень. Все разговоры сразу стихли, люди перешли на шепот, в центре внимания оказался, бесспорно, я. Не часто встретишь в подобных местах человека в генуэзском одеянии. Я поздоровался кивком, а Иона осведомился у хозяйки — высокой пышечки с блестящими волосами и наполовину обнаженной грудью, — здесь ли уже капеллан. Она просто ткнула пальцем, указывая наверх. Мы тотчас пошли по коридору, в конце которого находилась лестница со скрипучими ступеньками. На самом верху обнаружилась закрытая дверь, в которую приказчик и постучал, а потом, повернув ручку, позвал вполголоса: