Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Но разбираетесь тем не менее на этой. И довольно коряво – что исполнение, что результат.
Я кивнул, зная, что жалобы выставят меня в смешном виде, а оправдания – в идиотском.
– Могу объяснить, как так получается.
– Сделайте милость.
– Это вопрос прежде всего философский, – сказал Аристид Иванович с удовольствием. – А вы пытаетесь решить его практически. Поэтому и выходит столь херово. Научно выражаясь.
– Но я должен решить его практически.
– Всякая практика, мой дорогой, идёт за теорией-даже когда ей самой кажется, что она опережает.
– Я слышал, на основании смыслов строятся ценности. Но как из смысла сделать орудие убийства?
– Проще, чем вам кажется.
– Реальное орудие убийства. Такое, которое можно взять в руки и воспользоваться.
Аристид Иванович отпил глоточек, уселся поудобнее (и я видел, что всё труднее ему усаживаться поудобнее, всё сильнее что-то мешает) и радостно перечислил:
– Из огнестрельного убивали. Голову отрубали. В земле хоронили. И вы продолжаете надеяться, что найдётся какой-нибудь такой волшебный пистолет или топор, который как-нибудь окончательно выстрелит и отрубит?
– А что должно найтись?
– Силы и понимание внутри вас самого. Вы понимаете, зачем оно здесь? Или почему?
– Не понимаю.
– Значит, придётся понять. Расскажите мне ещё раз, что говорил тот другой разноглазый.
– Не говорил он ничего серьёзного. Так, слова. Про справедливость, совесть… ещё что-то.
– Ага, ага, – подхватил Аристид Иванович, и я не знал наверняка, к чему именно относится насмешка в его голосе. – Как будто мало было этого товара в прежних изданиях! А почему он повесился?
– Да мне-то откуда знать?
– От верблюда.
– Странный источник знаний.
– Это было жертвоприношение, – сказал Аристид Иванович чуть ли не по слогам и ликующе. – Силы, которые вы, душенька, обозначаете ничего не значащими для вас словами, реальны и могущественны – а то, что позитивист вроде вас не может их пощупать своей безмозглой рукой, делает их только страшнее. Когда они приходят взять своё, то берут не щепетильничая, где там своё, где чужое, – и я бы даже употребил слово «отбирают»… но это уже с нашей, человеческой точки зрения.
– Не понимаю, в чём тогда смысл жертвы. Добровольно давать то, что всё равно будет отобрано?
Аристид Иванович, возможно, и питал ко мне слабость: в рамках классического садизма. Ему быстро надоедало кусать тех, кто сразу же вопит от боли, он довольно быстро расправлялся с теми, кто не вопил, но боль чувствовал и старался – всегда вотще – скрыть. На мне он упражнялся, как на куске резины: не теряя надежды, что и резина скрипнет или – давай-давай! – разорвётся.
– С вами как всегда приятно иметь дело, – сказал он весело. – Глухой как пень и доблестный. А кто говорил, что таблица умножения – ещё не вся мудрость мира?
– Но я не хотел этим сказать, что обычное умножение дополняется каким-то извращённым.
– И в чём вы видите извращение?
– Это же не помогло, – сказал я. – Жертва, так? Или одной жертвы для сил мало? Вы что же, предлагаете и мне попробовать?
– Да. Только не вешаться надо.
– Уже легче. – Я вгляделся в его улыбочку. – Или что, я радуюсь преждевременно? Мне придётся вместе с конём прыгать в какую-нибудь пропасть?
– Почти. Вам нужно уйти вместе с привидением на Другую Сторону. Взявшись за руки. Насовсем.
– Уж лучше я продолжу поиски волшебного топора.
– Не хотите умирать? – удивился Аристид Иванович. – Так, может, и комой обойдётся. Будете лежать в чистой постели на попечении благодарных соотечественников. Если, конечно, они не забудут, что должны быть благодарны.
– Вы-то чему так радуетесь?
– Я всегда радуюсь, когда люди получают по заслугам. Как говорится, понесли кару скорее поздно, чем незаслуженно, – продекламировал он. – Метафизический компост, невесть что о себе возомнивший! Вата с жестяным самолюбием! Кроме самолюбия, ничего костлявого! Забывшие долг, поправшие честь, презревшие стыд и усыпившие совесть!
– «Кикерики, кикерики, я аллигатор с соседней реки», – сказал я, смеясь. – Не нужно сердиться.
– Кого ничто не сердит, у того нет сердца.
– В вашем возрасте сердце – прежде всего источник инфаркта.
– Ах, чтоб вас, – сказал Аристид Иванович беззлобно, как-то мгновенно выключившись. – Ну ничем скотину не проймёшь. Вы понимаете, что само собой ничто не рассосётся? Мёртвый у порога не стоит, а своё возьмёт.
– Оттерплюсь как-нибудь.
– А другие?
– Это метафизический компост-то?
– Смешно, согласен. Но разве это не ваш бизнес?
– Меня никто не нанимал.
– То есть сейчас вы бегаете с топором по велению души?
– Ну, – сказал я, – так получилось.
Я промахивал мостик, входил под тяжёлую, будто в крепостной стене, арку и попадал в другой мир.
По периметру маленького острова шли старые кирпичные склады и вековые деревья, а центр занимал газон, который по городским меркам был уже не газоном, а лугом – так высоко и густо поднялась трава. Я подолгу лежал в ней, слушая в полудрёме шмелей и птиц, чьих имён не знал, и отмахиваясь от букашек, чьих имён не знал тоже. Любой из осуждаемых Фиговидцем писателей мог бы прямо здесь, в траве (и у травы были имена) развернуть атласы и справочники и удовлетворить любопытство, которого я не испытывал. Зачарованное место в центре безымянного мира не нуждалось в классификаторах, ни в том, кто придёт со своей тетрадкой и любовно и тщательно опишет неразгадываемую – здесь каждое слово будет шагом прочь – тайну его прелести. Ни разу я не застал здесь человека. Наконец человек пришёл за мной.
– Разноглазый, проснись!
Я заморгал и сфокусировался. В траве рядом со мной сидел Лёша Пацан. День был очень тёплый, но поэт, пророк, штатный киллер ОПГ вырядился в косуху и гады. Явные следы побоев отсутствовали, но все его движения были слишком аккуратны.
– Какие люди без конвоя, – сказал я приветливо.
– Мне дали аусвайс, – объяснил он. – Посещать мероприятия. А на деле, думаю, чтобы следаку удобнее было допрашивать.
– Допрашивать? Зачем? Ты чего-то не рассказал?
– Какая разница, сколько рассказать, если всё равно не верят?
– А что он хочет услышать?
– Про банду какую-нибудь диверсантов, – буркнул Пацан, – про варваров. Прикинь, он пациентов в психбольнице проверил, вдруг кто сбежал.
– Не знал, что здесь есть психбольница. Зачем ты пришёл, Лёша?