Через два месяца матери пришло письмо, сильно помрачившее её рассудок Из пансиона Коха. Счёт. Такой длины, что трудно поверить. За четырнадцать лет проживания. Мама медленно вчитывалась. Она довела палец до конца счёта и побелела до корней волос. Передала письмо Болетте. — Четырнадцать лет! Он сохранил за собой комнату у Коха и после нашей свадьбы, — прошептала мама, будто это дошло до неё лишь сию секунду. — Он сохранил её за собой даже после смерти, фигляр коварный! — откликнулась Болетта. Она вскочила, разъярённая и крикливая: — Так, мы немедленно идём туда! Он мог спрятать деньги там! — Болетта стащила маму со стула, и обе разом посмотрели на меня. Я стоял у двери, всё видел, всё слышал. — Можно мне с вами? — Нет, — ощерилась мама. — Можно, — улыбнулась Болетта. — Тебе не вредно узнать, что за человек был твой отец.

Как бы то ни было, но, зайдя предварительно в банк на Майорстюен и сняв со счёта Болетты всё, что оставалось от госпенсии от Телеграфа, мы втроём пошли в пансион Коха в начале Бугстадвейен. У самых дверей маме изменило мужество, она передумала и решила вернуться домой, к Фреду. Но Болетта не оставила ей выбора. Она толкнула дверь, впихнула маму внутрь, и мы поднялись по крутой лесенке к стойке. За ней стояла дама с едва разлепленными глазами. Увидев нас, она подняла одно веко. — Чем могу помочь? — спросила она. Болетта опёрлась руками о стойку. — Я скажу тебе чем, пансионная мышь. Нам нужна комната Арнольда Нильсена. — Он переехал. — Болетта улыбнулась: — Можно сказать и так. Но комнату он вряд ли забрал с собой? — Он переехал, — повторила женщина. — Он умер, — отрезала Болетта. Мама нагнулась к стойке. У неё тряслось лицо. — А он часто бывал здесь? — прошептала она. Женщина повела плечами с усталым видом. Мама спросила ещё тише: — Он жил здесь с кем-то? — По лестнице спустилась пара постояльцев, не грешивших трезвостью. Мама закрыла мне глаза ладонью. Я услышал, как их смех исчез за дверью. — Мы можем наконец увидеть комнату? — пророкотала Болетта. Женщина обрела дар речи: — Зачем? — Болетта так стукнула по стойке толстым пакетом, что дама вздрогнула. — Вот плата за 4 982 дня. В нашей семье принято платить по своим счетам. Дай ключ! — И дама сняла с доски ключ от номера 502 и выдала его нам. Мы поднялись на три этажа. Комната 502 располагалась в самом конце коридора. — Жди здесь, — велела мама мне. Они с Болеттой миновали все комнаты. Я тихо крался за ними. Я должен был увидеть и услышать всё сам. Болетта дала ключ маме, но та не пожелала брать его и кинула обратно Болетте, которая вставила ключ в замок повернула, затаила дыхание и медленно распахнула дверь.

Что они думали увидеть? Разверзшуюся гробницу? Арнольда Нильсена, пойманного на месте преступления post mortem?[7]Комната была пуста и прибрана. Кровать застелена. Занавески задернуты. Мрак стоял неподвижно. Пахло комарами и долгими отпусками. Болетта первой вошла внутрь. За ней бросилась мама. Я остался стоять на пороге отцовой комнаты. Мама как-то не знала, что ей делать теперь. Болетта сделала все сама. Она выдвинула ящик прикроватной тумбочки. В нем лежала только истрепанная Библия. Она быстро пролистала ее, видимо, в надежде найти что-то, спрятанное между страниц. — Он даже из Писания вырывает страницы, — вздохнула она. Мама оглянулась на меня, но промолчала. А потом распахнула шкаф — пусто, только качаются плечики на металлической штанге, поднимается и оседает пыль. Стоя на пороге, я думал о лесе, что мы пробираемся через чашу и нам надо раздвинуть ветки, снять паутину и примять крапиву, чтоб рассмотреть что-нибудь. Я закрыл глаза. — Есть что-нибудь? — спросила Болетта. Я открыл глаза. Мама качала головой. Болетта опустилась на четвереньки и стала осматривать пол. Потом взялась за матрас. Подняла его. Не успокоившись, достала маникюрные ножнички, разрезала обивку, просунула в него руку и стала искать там. Мама зашлась от хохота. Она смеялась громко, делано, и Болетта в ярости повернулась на смех: — Ничего смешного нет! — Ты правда думаешь, что Арнольд Нильсен спрятал деньги в матрасе? — спросила мама. — Ничего нельзя знать наперёд наверное, — ответила Болетта, поджимая губы. — И перестань так отвратительно смеяться! — Но мама всё смеялась и смеялась. Не знаю, что на неё нашло. Под конец она села на кровать. — Болетта едва успела выдернуть руку из матраса, а потом села рядом с дочкой и засмеялась тоже. Да, они сидели и смеялись. Я был сбит с толку. Какой смех этот? Они сидели рядом на зелёной кровати и хохотали, безысходно, они поддерживали друг дружку, чтоб не скатиться от смеха на пол, наверно, им не оставалось ничего другого, как смеяться, если они не хотели рыдать. — Еблячий матрас, — сказал я. И тут же с силой прикусил язык. Давно я не ляпал глупостей. Мама с Болеттой посмотрели на меня. Но смеяться не перестали. Может, слова остались в моей голове? Может, я разговаривал внутри себя и получился такой задом-напередский язык, пасьянс как будто? — Еблячий матрас! — закричал я и тяжело шагнул в комнату и ткнул в узенький шкафчик за дверью. — Вы там не посмотрели, — сказал я. Стало тихо, смех съёжился до полуулыбочек, ямочек на лице. Я показал на шкаф снова. В конце концов, мама встала с кровати, подошла к шкафу за дверью и распахнула его. В нас ударил клубок тёплой темноты. В шкафу стоял чемодан, чёрный чемодан, опоясанный толстой бечёвкой. Он не был набит, потому что мама, как нечего делать, подняла его и положила на кровать. Бечёвка лопнула, едва Болетта потянула за узел, и он отвалился, как засохший лепесток Заперт чемодан не был. Мама откинула крышку. Пустота. Изорванная Библия, пыль и пустой чемодан, вот и всё. — Ну и ну, — сказала Болетта. — Больше и правда ничего? — Мама хлопнула крышкой. — Не будем брать, — вздохнула она. Тогда я сделал ещё шаг к ним. — Мне он нужен! — Мама повернулась ко мне и долго молчала так, держа руку на крышке, пальцами, перепачканными пылью. Потом кивнула, опять вздохнув: — Если он тебе так нужен…

Мы вышли. Я нёс чемодан. Болетта заперла за нами дверь. — Теперь мы закрыли эту комнату навсегда, — проговорила она. Ни разу с тех пор мама не упоминала комнаты 502 в пансионе Коха. Даже когда я сам, многие годы спустя, в другой жизни, спросил её, чем, она думает, отец занимался в той комнате, всего в нескольких кварталах от дома, она ушла от разговора. Только прижала палец к губам, сперва моим, потом своим, и улыбнулась. — Это забыто, — прошептала она. — Помни, Барнум. — И я не могу забыть. Я не могу ничего выбросить из головы. А умею только складывать в неё и прибавлять. Такая у меня натура. Придёт время, я сам поживу в пансионе Коха. Это случится не скоро. Я потребую дать мне комнату 502. Упаду, почти без чувств, на зелёную кровать и попытаюсь представить себе, о чём мог думать отец, когда он валялся здесь, вперившись в этот же самый белый потолок Но фантазия не работает. Я кричу, зову Фреда. В голове одна-единственная мысль: все здесь обманщики.

Эстер высунулась из киоска, поздоровалась с мамой и с Болеттой и задержалась взглядом на чемодане, который я нёс. — Барнум, ты, часом, не собрался уезжать от нас? — Я собрался домой, — сказал я. А там тот же вопрос мне задал Фред, когда я запихивал чемодан под кровать. — Ты наверняка в нём поместишься, — сказал он. — Если ляжешь по диагонали. — Фред засмеялся. — Тогда я смогу тебя таскать. — Я посмотрел на него. И сказал: — Теперь отец мёртв.