(эпилог)

Встречает меня в Форнебю Болетта. Мы не виделись с того дня, как я бросил её на Блосене. Она стала более старой, чем была Пра, жизнь в ней повернула вспять, бабка врастает в землю и уже ниже меня, сплошь морщины, сгорбленная, пахнет сохлым фруктом. Но в руках, когда она берёт меня, ведёт к стоянке такси, где, к всеобщему негодованию, проворно пролезает без очереди, чувствуется прежняя твёрдость и бестрепетность. Идёт редкий снег, тает, не долетев до земли. Мы залезаем на заднее сиденье. Болетта трётся щекой о моё плечо. — Теперь ты не полчеловека, Барнум. Ты цельный. — Это что значит? — Но она не отвечает, а я думаю, пока мы переваливаем пригорки Гаустада, что не хочу я быть цельным, целым, не вполовину, и я так стискиваю руку Болетта, что она охает. Красное кирпичное здание появляется между голыми чёрными деревьями, со своими башенками и окнами оно похоже на сказочный замок, а не на дом скорби. — Почему его упекли сюда? — спрашиваю я. Болетта расплачивается с шофёром. — Это маму сюда положили, — отвечает она тихо. И вдруг резко оборачивается, словно только сейчас, слишком поздно, вспомнив важное: — Барнум, а где твой багаж? — Я мотаю головой: — Исчез. — Исчез? — Ерунда, пустой старый чемодан, — шепчу я. — И мы идём к ним. Первый, кого я замечаю в общей, наверно, комнате, — маленький мальчик в серых брюках и синем свитере. Он первый раз меня видит. Он сидит на стуле, слишком высоком для него. Сидит не шевелясь. Это Томас. Я встаю перед ним. В его глазёнках одновременно страх и любопытство, словно он всегда и во всём опасается подвоха. Я не знаю его, но узнаю в нём себя. И понимаю, что за эти глаза, мрачные, легкоранимые, пойду в огонь и в воду. Неуклюже, беспомощно я кладу руку ему на макушку, но перепуганный мальчик пригибается, уворачиваясь, как и я, конечно, сделал бы на его месте. Вивиан следит за нами, и когда я встречаюсь с ней взглядом, вдруг вспыхивает. Кольцо по-прежнему у неё на пальце. И такое ясное-ясное чувство, что оба мы должны набрать побольше воздуха, опамятоваться, чтобы не пасть под тяжестью этой тишины. Болетта берёт Томаса на руки. — Фред у Веры, — шепчет Вивиан. Я иду по коридору. Под дверью отирается санитар. Он распахивает мне дверь. Мама лежит в кровати. На вид спит, но улыбается, едва я вхожу. Худой мужчина стоит у окна, спиной ко мне. Мама порывается сказать что-то, но во рту ни словечка, и она ударяется в слёзы. Старый, тощий мужчина оборачивается. Это мой брат. Его глаза смотрят прямо. — Чего вернулся? — спрашиваю я. И непонятно, на меня или на маму смотрит Фред, когда он отвечает: — Чтоб рассказать тебе всё это.