Дверь церкви оказалась не заперта. Она вошла в храм и поискала взглядом священника. У алтаря возился со свечками отец Миноли. Добродушный старик острого ума и глубокой мудрости был давним другом семьи, и именно он проводил похороны Дэниела. Ванесса тихонько прошла между рядами под готическими сводами со звездным небом и дождалась, когда он ее заметит.

– А, Ванесса, – сказал он, поворачиваясь. – Рад тебя видеть. Как Квентин?

Она заглянула в его добрые глаза под густыми бровями.

– Не очень хорошо, – ответила она, удивляясь собственной откровенности.

Священник посмотрел на нее с сочувствием.

– Печально, печально. Твоя свекровь говорила мне, что его возвращение домой прошло сложно.

Она проглотила подступивший к горлу комок.

– Я не хотела вас беспокоить, но у вас есть время на исповедь?

– Конечно, – ответил он. – Для тебя я всегда свободен.

Она прошла в исповедальню и села в кабинке, священник устроился с другой стороны перегородки. Собравшись с мыслями, она перекрестилась.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, в последний раз я исповедовалась в октябре до… До того, как все это случилось.

Дальше она не продолжала, пока на глазах не выступили слезы. «Возьми себя в руки, – приказала она себе, измученная слезами. – Позорище». Но печаль отказывалась уходить. На миг ее охватило желание выйти из исповедальни, но она не была здесь чужим человеком, да и все равно не смогла бы убежать от себя самой, как бы ни старалась. Не имея другого выхода, она сказала правду:

– Я об этом еще никому не говорила, но у меня на сердце ярость. Я чувствую ее, когда вижу человека, который убил Дэниела. Я чувствую ее, когда Квентин пытается подбирать нужные слова, когда он подолгу смотрит на реку, на лодку, на которой раньше плавал, когда я вижу грусть в его глазах. Я боюсь, святой отец. Я не знаю, что с ним станет. Я в отчаянии. Я не знаю, где искать надежду.

Замолчав, она вытерла слезы и стала ждать ответа священника. Секунды множились, и ей начало казаться, что он заснул. Но потом она услышала его шепот и поняла, что он молится. Наконец он заговорил:

– Дочь моя, ты не одинока. Вспомни Пресвятую Богородицу, которая смотрела на муки сына, как ты смотришь на страдания Квентина. Подумай о той дороге, которую она прошла, чтобы простить тех, кто забрал Его жизнь. Вспомни последовавшее искупление. И верь в то, что искупление возможно для Квентина и для тебя, каким бы невероятным это ни казалось.

Наставления отца Миноли поразили Ванессу в самое сердце. Они были правильными и неправильными одновременно. Она произнесла слова раскаяния, получила прощение и, выйдя из храма через черный ход, прошла по дорожке во двор. В полуденном солнце пламенел сад. Проходя под голыми деревьями, она боролась с собой. Ей хотелось искупления, но не прощения. Мария была святой. То, что удалось ей, недоступно простым смертным.

Компромисс созрел неожиданно. В принципе, она могла получить одно без другого. Во всяком случае, как говорила Ивонна, попробовать стоило. Ванесса посмотрела на часы. В Мельбурне сейчас утро. Ариадна не спит.

Она достала «айфон» и набрала номер.

Средняя Джубба, Сомали

8 марта 2012 года

Джубба, призрак змеи в ночи, поблескивала в лунном свете волнами, как черная мамба своими чешуйками. Полночь давно миновала, и деревня была безмятежной, как само небо. Единственное, что слышала Ясмин, – это шелест реки, кваканье лягушек и крики одинокого козодоя где-то в черной дали.

Она остановилась у берега реки и наполнила кувшин свежей водой. В мыслях ее тревога сменялась мольбой. Фатума уже два с половиной дня не могла разрешиться от бремени, а ребенок еще даже не показался. Она была крепкой молодой женщиной, дочерью кочевников пустыни, но даже ее выдержка имела пределы, и она уже начала слабеть. Джамаад не отходила от нее, как и деревенская повитуха по имени Фиидо. Ясмин вызвалась помогать Фиидо. Она и сама едва держалась на ногах, но ее удобство не имело никакого значения. Единственное, что имело значение, это чтобы Фатума и ребенок остались живы.

Она быстро прошла через калитку, не запертую уже три ночи, и через двор направилась к дому. Фатума рожала в гостиной, в окружении светильников и курильниц, матрац под нею уже потемнел от крови. Ясмин поставила кувшин рядом с Фиидо, та обмакнула в воду полотенце и омыла лицо Фатумы. Женщина лежала на боку, сжавшись и дрожа всем телом от мышечных спазмов, держась руками за раздутый живот.

Ясмин села рядом с Джамаад и посмотрела на Фатуму. В глазах роженицы стояла мука. Первые двадцать четыре часа она ерзала, ритмично дышала и разговаривала сквозь боль, как любая мать, готовящаяся родить. К закату второго дня движения ее замедлились, взгляд сделался рассеянным, а схватки начали ослабевать, пока не прекратились вовсе. У Ясмин сомнений не осталось. Головка плода была слишком большой для родового канала. Фатуму нужно было немедленно отправить в больницу. Но Джамаад и слышать об этом не хотела. Она отринула эту мысль, как только Ясмин об этом заговорила. «Докторский нож сожжет ее лоно, – сказала она. – Всевышний даст нам ребенка, когда тот будет готов».

Но ребенок все не появлялся. Шли часы, ночь сменилась рассветом, Фатума совсем перестала двигаться. Ясмин чувствовала, как в ней нарастает злость. Медицине она не училась, но Хадиджа передала ей свои знания о деторождении, даже водила ее в одну мединскую больницу смотреть, как проходят роды. Ясмин внимательно наблюдала, как Фиидо выполняла эпизиотомию, и сразу заметила ошибку. Разрез, который Фиидо сделала на промежности Фатумы, был неаккуратным и грубым, в неправильном месте и недостаточно большим, чтобы расширить проход при той рубцовой ткани, которая осталась после обрезания. Ясмин хотела что-то сказать о рубцовой ткани и предложить сделать второе рассечение в другом месте, но знала, что Фиидо ее не послушает, как и Джамаад.

Ясмин понимала: сложность заключалась в обрезании, и это было характерно для многих сомалийских матерей. Этот древний обычай, женское обрезание, перешел к ним от египтян и сохранился до наших дней из-за культурных требований. Это был одновременно ритуал очищения и профилактика внебрачных половых связей, почти каждая сомалийская девочка проходила через него: расставляла ноги на столе в клинике или на камне в кустах, чувствовала огонь лезвия, отсекающего нежную плоть, а потом уколы иглы – или шипов, если иглы под рукой не оказывалось, – когда обрезающий сшивал вагину, оставляя отверстие не шире карандаша для выхода мочи и менструальной крови.

Необрезанная Ясмин для Сомали была редкостью. Но она видела изображения зашитой вагины в медицинских книгах матери. В ее представлении жестокость этой практики могла сравниться разве что с ее бессмысленностью. Обрезание не приносило женскому здоровью никакой пользы, но было чревато многочисленными бедами – кровотечением, инфекциями, нагноением, блокировкой мочеиспускательного канала, осложнениями при менструации – и имело катастрофические социальные последствия. Этот обычай отнимал больше женских жизней, чем война. После семнадцати лет, проведенных в доме матери, Ясмин возненавидела его почти так же, как сама Хадиджа, хотя и не совсем – Хадиджа была обрезана.