– Ваше высочество, если граф лишился рассудка, свадьба отменяется, – сказала гофмейстерина. Она подошла, чтобы взять Дюллегрит за руку и увести.

– Нет, сударыня. Я не могу допустить, чтобы девушка, которая приехала сюда девственной, просила моего покровительства и стала жертвой соблазнителя, осталась незамужней.

– Пожалейте девушку, ваше высочество. Пусть она грешница и развратница, но приковать ее на всю жизнь к безумцу – что может быть хуже?

– Это довольно богатый безумец, сударыня. А у нее нет приданого. Так что не надо мне перечить. Кто нагрешил – тот и искупит грех. По крайней мере, мы повенчаем его с той, которая его любит и будет о нем заботиться. А не с той, которой нужны лишь его деньги и титул. Может быть, рассудок к нему еще вернется.

Дюллегрит, видя, что гофмейстерина занята разговором, опустилась на колени возле кресла, в котором сидел раненый граф.

– Это я, Грит Пермеке, – тихо сказала она, глядя снизу вверх в прекрасные голубые глаза графа, ангельские голубые глаза с бесовским раскосым разрезом. – Тебе очень больно?

– Больно, – печально согласился он. – Но я не знаю, тот, кому больно, – это я?

– Идем со мной, – приказала гофмейстерина. – Тебя оденут и причешут. А господином графом займутся лекари и пасторы. Ваше высочество! Нужно отправить отсюда плясунов – нехорошо, чтобы у госпожи графини ван Тенгберген были в Гольдингене такие сомнительные знакомства.

– Да, верно, я сейчас распоряжусь.

По дороге в кабинет герцог заглянул к Аррибо. Тот был совсем плох.

– Унести отсюда, – велел герцог. – Вреда от него уже не предвидится, но и пользы – тоже. Арне Аррибо, к тебе прислать священника? Ты кто – католик, лютеранин, кальвинист?

– Я… я не убивал… Веделя… – ответил Аррибо.

В кабинете секретарь показал письма из герцогских имений. Управляющие спрашивали, сколько зерна и муки они могут продать. Провиант, как и положено в военное время, вырос в цене, и герцог благоразумно снабжал и поляков, и шведов; рассчитывал, что в самом скором будущем будет снабжать и московитов.

Он продиктовал ответы на письма, потом принял австрийского посланника Франца фон Лизолу – австриец что-то сказал герцогине Луизе-Шарлотте, и она обиделась, нужно было разобраться с этим дипломатическим недоразумением. Потом вошел Алоиз с бумажным листом в руке, за ним – начальник караула, в кирасе и блестящем шлеме, как полагается.

– Пора идти в церковь? – спросил герцог.

– Ваше высочество, бегинки…

– Их поймали?

– Господин фон дер Рекке записку прислал. Его рыбаки нашли лодку, в лодке три мертвых тела.

– Ту самую лодку?

– Да, ваше высочество, старого Матиса сразу узнали.

Герцог треснул кулаком по столу.

– Коменданта ко мне! Послать туда отряд! Достать девок хоть из-под земли! Каждый час мне докладывать! Это хитрые ведьмы! Искать по всему герцогству! А когда найдут…

Он задумался.

– Когда найдут – хорошо было бы их пристрелить при попытке к бегству.

К реке вышли незадолго до рассвета. Двина разделяла Курляндию и Шведскую Ливонию, так что погоня герцога на том берегу была уже не страшна; с другой стороны, московитам, даже переряженным, опасно было встречаться со шведами, тем более – они не знали, как ведутся военные действия и где чьи войска.

– А что я говорил? – обрадовался Петруха. – Если все на восток да на восток идти – как раз на нее и наткнешься.

– А теперь еще скажи, как к нашим выходить, – с некоторым ехидством предложил Ивашка.

– Вверх по течению, дурак.

Петруха был очень недоволен – сколько ж можно мыкаться по лесам, да еще впроголодь, да еще продвигаясь наугад, да еще опасаясь каждого шороха, да еще в обществе двух иноземок? Кинувшись вдогонку за ополоумевшим Ивашкой, он полагал вернуть товарища после не слишком долгой и совершенно бесполезной скачки вдоль Виндавы. Найти двух беглянок в подступивших к реке лесах – все равно что иголку в стоге сена. И надо ж такому случиться – видно, горяча была Ивашкина молитва, если бегинок обнаружили чуть ли не посреди дороги. И вдали уже стучали подковы гольдингенских стражников. Другого пути не оставалось – только увозить женщин лесными тропами.

Тогда-то Петруха и сказал:

– Карты мы не имеем, только солнышко на небе. Где восток – догадаемся. Стало быть, туда.

Ночью, когда можно безопасно проезжать по дорогам, Петруха глядел на небо и растолковывал Ивашке: вот-де небесный Сохатый, его хвост кажет на восток…

Большая беда была с пропитанием. Ивашка, городской житель, грибы видел только в похлебках да в пирогах, Петруха здешних грибов не знал, Дениза и Анриэтта очень удивлялись тому, какие странные произведения натуры используют в пищу московиты. А грибы, как на грех, прямо сами из лесу к тропам выбегали – бери, режь, зажаривай на прутиках над костром! Но было страшновато – кто их разберет, не ядовитые ли.

К счастью, имелась денежная казна – польские шеляги, несколько полуталеров. Кое-как договаривались с крестьянами, знавшими только свой родной язык, брали у них черный ржаной хлеб (за такой хлеб в Москве пекарей бы крепко отлупили), клецки из отварного гороха, селедку, как-то посчастливилось купить творог. Городки и усадьбы, где можно было добыть чего повкуснее, объезжали за три версты.

О реке Двине знали только то, что неподалеку от устья стоит Рига, а неподалеку от русской границы – Динабург; последние сведения, пришедшие в Гольдинген, были такие – наши взяли Динабург и движутся к Кокенгаузену, стоящему на этой же реке. Про Кокенгаузен слышали, что стоит-де при слиянии Двины и речушки Персе замок на высоком холме, бог весть когда строенный, но лет тридцать назад хорошо починенный. При замке – городишко, в замке, разумеется, шведский гарнизон.

– Стало быть, если минуем этот Кокенгаузен, то уже наши близко, – сказал Ивашка. – Жаль, на тот берег не перебраться.

Двина в этом месте была шириной сажен в полтораста, вдвоем с бахматами мужчины еще могли переправиться, держась за седла коней, но с женщинами эта затея выглядела как-то сомнительно. Хватило уже и ночной переправы через Курляндскую Аа – когда чудом увернулись от погони…

Петруха спорить не стал. У него была забота поважнее: решить, ехать ли поверху или вдоль береговой полосы влажного песка. Река текла словно в ущелье из доломитовых утесов, из которых кое-где струились родники. Поверху – легче, но если на берег выскочит погоня, да еще на свежих конях, то пиши пропало. А понизу, впритирку к утесам, – сверху всадники могут не заметить, но выдадут рыбаки. Петруха отлично видел их лодки, идущие домой после ночного лова.

Дениза и Анриэтта молчали – обе смертельно устали. Анриэтта маялась с коленом – сперва сырое подземелье, а потом сон на холодной земле, видать, вызвали воспаление. Дениза стерла ноги мужскими сапогами – как ни обматывай онучами, а ходить все равно неловко. Но обе даже друг дружке не жаловались – какой смысл?