– Умирать не хочется, да, – кивнул волоокий, почтительно выслушав инвалидову тираду.

– Тебя, ара, как зовут? Небось, Армен? Или Карен? А? Угадал?

– Угадал, да – Карен.

– Ну а я – Михаил Иванович. Вот бог ноги-то у меня взял, чем я его прогневал!

– Бог взял – бог и дал, Михаил Иванович, да, – философски в пандан Сомскому отвечал армянин.

– Ишь ты, тоже философ! Небось, родственников всех сюда перетащил?

– Инч[8]? – машинально переспросил Карен.

– Инч-инч… – передразнил Сомский. – Знаю я ваш язык немного, я к языкам способный. И с президентом вашим раза три встречался, с тем, с Тер-Петросяном. Коллега он мой в некоторой степени – филолог. В Карабахе, правда, не был. В Ереване – бывал. Первый раз лет десять назад – зимой. Ну, тебе скажу – я так в жизни не мерз даже на Таймыре, как в вашей солнечной Армении! Я говорю: родных всех в Россию привез, что ли?

– Всех не всех, а мать, жену и детей привез. Отца азеры убили, в девяносто третьем, да.

– Вот видишь, перевез, значит, устроил, всем здесь хорошо живется, небось. И правильно сделал, земля – она для всех. По родине тоскуешь?

– Инч?… Да, тоскую. Хорошо в Карабахе – земля такая, палку посади – абрикос вырастет!

– Назад не поедешь ведь! Вас, армян, по всему свету – миллионы! И везде приживаетесь. Звериная в вас, ара, какая-то живучесть.

Тут в разговор включился задний, недовольно что-то сказал по-армянски Карену.

– Не сдаст, – уверенно и по-русски отвечал ему Карен. – Он человек умный, ара, журналист.

– Ашмандамэ мардэ[9]. Инвалиды тоже люди! Это точно – чего мне вас сдавать, – вмешался Сомский. – Жизнь такая штука, Карен-джан, что без дури ее не выдержать. Я знаю. Я знаешь, как пил?! Тридцать пять лет пил! Очнусь немного – и опять. Как работал? – до сих пор не знаю! И били меня, и резали, и раздевали, и под забором в снегу спал, и менты издевались, а я – пил! Почитай, две трети жизни – как есть, в сплошном угаре, в тумане желтом. Вспомнить нечего, может, и есть чего, но не помню, Карен-джан, ничего не помню! Но разве ж это плохо – когда туман?

Между тем Алексей с заднего сиденья не понимал, о чем идет речь. Это было первое в его жизни самостоятельное бытие на родине, и он успел понять, что родина несколько сложнее его умозрительных построений. Она оказалась населенной множеством людей, и все людей разных, и эта разность приводила его в недоумение. Где они, исконные русские черты? Как различить в этих персонажах, в этих милицейских патрулях, в пассажирах электрички, в вокзальных нищих, в шоферах хоть какие-то характерные черты? Черты, к примеру, русичей? Или коммунистов? Или исламистов? Жизнь на родине оказалась многообразной и вовсе не такой, какой виделась из пригорода Копенгагена. «Вот этот человек, он – враг?» – пытался решить Алексей, глядя искоса на потного соседа. Может быть, он, конечно, и враг, только никакого враждебного чувства не вызывает, разве что физиологическую неприязнь. А улыбчивый Карен – тот даже и симпатичен. Тогда – что же делать?

Алексей вдруг поймал себя на том, что пристально разглядывает шею своего соседа, шею, обильно поросшую черными волосами, будто потоком стремящимися с головы, с плохо выбритого подбородка вниз – на грудь, на спину, на живот и дальше. «Обезьяна», – подумал Алексей. И ненависть пришла, легкая, почти невесомая. Он вдруг вообразил, как будет выглядеть эта неопрятная короткая шея без головы. Ну, скажем, какой-то абстрактный палач (впрочем, он сразу услужливо ему явился в образе Ганса в эсэсовском мундире с окровавленным топором, рукоять которого была чуть ли не длиннее его самого). Армянского попутчика со связанными за спиной руками рушат на колени, упихивают головой в дубовую колоду, тщедушный Ганс с трудом поднимает топор – капля крови предыдущей, видимо, жертвы скатывается по лезвию на его плешь – и рубит. Рубит неловко, наискось, так что армянская голова не отделяется сразу, а съезжает вбок, удерживаясь только на недорубленных волокнах мяса. Он рубит другой раз – но устал уже, рукоять проворачивается, проскальзывает в его руках, и он попадает уже не лезвием, а плашмя. И от удара голова повисает уже только на коже. Третий удар – абы как – и голова валится на бурый помост. Ганс кладет топор, берет голову за курчавые волосы и торжествующе демонстрирует зрителям.

Только палач вдруг оказывается голым, без формы, в одной пилотке с эсэсовской молнией. Розовато-белая плоть, кривые ноги, поросшие редкими рыжими волосиками, хилая грудь – зрелище отвратное. Казнящий гол, но и казненный гол. Кровь хлещет, как из откупоренной бутыли, а тело, начиная с освобожденной шеи и до самых ступней – молочно-белое, волоски черные, густые – повсюду, точно штормовое море.

Умозрительность тотального убийства рушится при виде этих двух конкретных, еще совсем недавно враждебных друг другу тел, равно отвратительных. Алексей стоит в первом ряду, и его тошнит. За эшафотом – черный катафалк с заведенным мотором, от него струится тошнотворный запах бензина. Внутренность катафалка до потолка набита казненными телами, шофер ждет последнее. Куда он их увезет? В печь! Только не в землю. Алексей на миг представляет себе землю, сплошь укрытую мертвыми человеческими телами, и ужасается еще больше. Он сгибается и блюет прямо перед собой, так что буроватые брызги с кусочками пищи липнут к ногам. Трупы еще страшнее живых, думает он…

– А люди, скажу тебе, Карен-джан, вообще очень некрасивое племя! Хотя трупы еще безобразней живых, – бубнил Сомский. – Вот ты можешь себе представить, к примеру, чтобы среди зверья проходил конкурс красоты?! Что собрались бы львы, орлы или там куропатки и выбирали бы себе королеву? То-то! Потому что все они безупречны. А люди настолько безобразны, что им приходится выбирать наименее безобразного. Это только у них, у нас то есть, развито чувство прекрасного, потому что прекрасного-то и нет! Одно дельное остается от людей – скелеты. Но скелеты за гранью: они не красивы и не некрасивы, они скелеты. Они за пределами эстетики!.. – Сомский разошелся: – Они идеальны! Но еще идеальнее – камни! Армения – ведь кричащих камней государство, а?

– Скелеты, да? дядь Миш? – спросил Карен.

– И камни, камни!

Светозарова укачало, его тошнит от тряски и от запаха бензина. И еще какой-то смутно знакомый запах. Сосед протягивает ему дымящуюся сигаретку, отчего-то без фильтра, мятую. Алексей качает головой: «Не курю!», но к нему поворачивается Сомский:

– Покури, покури, сразу легче станет.

Алексей покорно берет, тянет в себя дым. Вкус кисловатый, не похож на табачный. Вспоминает – марихуана. В голове уже шумит море, он затягивается еще, поворачивается к соседу, возвращает косяк. Все, как в замедленной съемке: поворот головы, ухмылка соседа, ползущий к потолку салона дым…

Курят все, включая шофера, о чем-то говорят, понять – о чем – почти невозможно, речь течет лениво, маслянисто.