– Ой, нету больше никакой моей моченьки, никаких моих силушек! Ой, устала я, ой, устала, как собака бездомная ковыляю от крыльца до крыльца, и никому до меня дела нет! Там побьют, здесь ударят, камень бросят, палкой отлупят! Ох, убейте уже меня насовсем!

Сомский отвернул лицо в сторону Алексея, и посмеивался, и подмигивал лукаво своему гостю:

– Ишь, избили ее, понимаешь! Как заголосила-то, сучка старая! – беззлобно и неслышно для старухи вставлял он свои реплики в старухины причитания.

Потом заработал руками, порулил к окну, из которого торчала косматая голова.

– И что орешь? Что ты орешь, старая карга? Вот без ужина тебя Зойка оставит, что будешь делать? Помрешь голодной смертию, а нам только польза – легче тебя нести будет на кладбище! – и он театрально вытянул руку в сторону полуразваленного храма. – Как пушинку тебя донесем, уж будь уверена, старая карга!

Алексей почти с ужасом слушал этот веселый бред, решая, верить ему или нет, в шутку он или всерьез. Зато теща мигом стихла. По всему было видно, что угроза – пусть и шуточная – голодной смерти ее вразумила. Она – уже осторожно – запахнула окно. От зоркого глаза Сомского не ускользнуло смущение гостя. Он вдруг расхохотался:

– Не обижайся, брат Лексей, но ты вдруг так стал на нее похож! Что, испугался, что уморим ее? Не пугайся, мы понарошку, ха-ха-ха!

Наутро Алексею было предложено необычное испытание – Зоя, похохатывая, сказала, что нужно окучить картошку и полить огурцы в огороде. От неожиданности он опешил.

– Ты что, никогда этим не занимался? У вас что, дачи нет? – спросила Зоя.

– Да что ты пристала – какая у него дача в Копенгагене? Он про картошку-то, небось, уверен, что та на деревьях растет, чипсы вместо листьев – срывай да ешь! – откуда ни возьмись прикатил инвалид. – Зоида, оставь мальца в покое, завтра этим займется, успеет еще по горбатиться, успеет свой хлеб отработать – я ему рыбалку обещал. Собирайся! Вон спиннинг возьми, за дверью стоит, удочки, волоки все на берег, а потом за мной приходи. Проспали мы с тобой, брат Лексей, всю рыбалку, да хоть блесну кидать тебя поучу.

Разумеется, они ничего не поймали, так – мелочишки, окуньков и плотвички натаскал Сомский на удочку: «На уху хватит». Зато Алексей с удовольствием наблюдал, как могучей рукой инвалид кидает блесну, как крутит катушку. Светозаров забросил спиннинг раз пять, и все пять ему приходилось лезть в воду и, увязая в иле, раздвигать стебли камышей, чтобы вызволить блесну.

Наконец инвалид распорядился «сматывать удочки», и они двинулись вверх по крутой тропинке. Наверху Алексей остановился перевести дух: толкать коляску с корпулентным хозяином – дело нелегкое.

– Ох, и хорошо-то у нас! А, брат Лексей! – Сомский с наслаждением потянулся, разглядывая сверху озерные дали. – Но есть и какая-то недосказанность… – загадочно проговорил он.

Алексей сидел рядом.

– А вот взять да и взорвать на хрен эту лепоту вместе с рыбой, тобой, мной, Петром, Иваном… – неожиданно заключил инвалид.

– С каким Петром-Иваном? – недоуменно переспросил юноша.

– Не нужно ничего этого, – убежденно сказал Сомский. – Только развращает, только надежду дает, и ничего больше! А ее на самом деле нет. А есть на самом деле господь бог – злобный и мстительный. Чуть расслабишься тут по-над озером, он сверху и прихлопнет тебя десницей своей волосатой. Э-эх!.. А Петр-Иван – это я, ты, Зоида, теща, Петр, Иван, Сидор, Карен, все-все-все… Так-то.

Они посидели еще, глядя на озеро.

– Скажи мне, брат Лексей, зачем тебе в журналисты? Не нужно тебе в журналисты, плохая это профессия, ненужная, пустая! Одна трескотня от нее! А все потому, что он сам – журналист!

– Кто? – спросил Светозаров.

– Господь бог! Прости меня, грешного…

– Как это?

– А вот так. Злобный, ревнивый, скучающий. Все лишь затем творит, чтоб о нем помнили, чтоб, не дай бог, не забыли. А он и не даст! Вот кто теперь помнит о Мишке Сомском? То-то – никто. Потому что для журналиста неделя молчания – кома, полгода молчания – смерть. Год – могила. Полнейшее забвение. Вот приедешь ты в Москву этаким Люсьеном и спросишь – Мишку Сомского помните? И что тебе скажут? Что предсказал-де Мишка очередной коллапс в палестинском конфликте? Или – что первым в России взял интервью у Маргарет Тэтчер? Ха-ха-ха. Ничего подобного. Скажут, что пьянью был Мишка Сомский, что на спор полковника ФСБ в самолете перепил, выпил литр виски, когда полковник хваленый – только семьсот грамм… Скажут, как пришел на редакционную летучку в форме палестинского генерала да с кинжалом за поясом! Это скажут, а больше ничего. И еще скажут, что сдох от цирроза печени, недаром кличка у него в газете была – фуа-гра. А я вот он – живой, в коляске, но живой, спиннинг кидаю дай бог каждому! И никто меня не помнит, а мне и не нужно.

Сомский достал из нагрудного кармана камуфляжной, засаленной донельзя куртки папиросы, закурил, пустил дым сквозь волосатые ноздри.

– А этот – нет, этот не хочет, чтобы его забывали. Чуть расслабишься, он тут как тут – ба-бах тебя по башке! А чтобы не забывал! Не нужны ни он, ни его журналистика, брат Лексей. Вот ты, как я посмотрю, еврей?

– Нет, – ответил Алексей.

– Чего боишься? Я же вижу, я ведь, Алеша-брат, тоже – полукровка, правда…

– И я полукровка.

– Вот я тебе и скажу, брат по полукрови, и без обид, пожалуйста. Почему в журналистике так много евреев? А? И Рогов твой – он ведь тоже. А?

– Не знаю.

– А я знаю. Об том еще Розанов писал, Василий Васильевич. Потому, брат, что витальны они, как Он, витальны! И за свою витальность все на свете отдадут и продадут. И сторицей окупят. Они – Его порождение, а Он – ихнее. Они друг друга и плодят. Так-то. Нет, не делай этого, не езди в Москву, не надо. Вот видишь, я живу: ни газет, ни журналов, даже телевизора нет, не берет в этих горах. Хотя Зоида иной раз по сериалам-то всплачется… А про Него ты мне больше не толкуй, нечего! Нет Его для меня, и не будет. Я сам как-нибудь, без божьей помощи.

Последних слов Алексей никоим образом не понял – про кого он «толковал» Сомскому, если он вообще ни слова не вставил в этот богоборческий монолог?

– Вона, погляди на храм божий, – Сомский вдруг развернул резким движением рук коляску и воздел длань в сторону церковных руин. – Он уже полвека так стоит и еще простоит, покуда за нас не возьмутся. А уж как возьмутся, так держись, брат! Начнут хороводы у алтарей водить, голова вскружится. Мы Ему пока здесь не шибко нужны, потому как – нас тут маловато. И редковаты мы. Он сейчас все больше по столицам шарится, там народищу – тьмы! Как соберется вся шайка кремлевская в Христе Спасителе, как начнет Ему поклоны бить и щепоть к телесам прикладывать, так и Ему веселье – помнят, значит! А чуть призабудут за своими делишками – Он им тут же в цунами явится. Ему только того и надо, чтобы о Нем помнили и говорили на всяком углу. Тьфу!