душе: мама сквозь белую прозрачную москитную сетку говорит: «Доброй ночи. Да благословит тебя Господь», нежно улыбается, проплывает перед его сонными глазами и исчезает, глядя на него ласково, с любовью, – исчезает навсегда. Именно такой он вспоминал ее в восемнадцать лет, когда ее уже не было на свете.

И никогда в жизни он больше не ел таких вкусных кукурузных хлопьев, какими кормили их на завтрак в Матеране. И таких тостов с розочками из масла и джемом. Неумолчно тараторившие коричневые обезьяны всегда были наготове, чтобы стащить то, что упало, или то, что было беспечно оставлено без присмотра. Одна даже выхватила пачку печенья «Глюко» прямо у него из рук. Еще были катания на пони. Долгие пешие прогулки, по утрам и вечерам, на вершину Эхо, Обезьянью вершину, вершину Панорама, на озеро Шарлотты. С палками для ходьбы, которые папа купил каждому: только что выструганные, пахнувшие еще жившим в них деревом. Холодный свежий воздух наполнял легкие, вытесняя из них городскую затхлость. Вечерами было холодно, приходилось надевать пуловеры. Управляющий рассказывал им истории про охоту на тигров, в которой он участвовал в этих горах. А в последний вечер шеф-повар приготовил для них особый пудинг. Когда он был съеден, шеф вышел попрощаться с ними, потом притворился, будто огорчен тем, что им недостаточно понравился его деликатес. Они решили, он шутит, потому что на блюде не оставалось ни крошки. Но шеф взял пустое блюдо, разломал его перед их изумленными глазами и разложил обломки по тарелкам, сам съев один для демонстрации. Все смеялись над тем, как их разыграли, хрустя кусочками блюда, испеченного из сахара и желатина. «Вот это и называется “сладким блюдом”», – сказал папа.

Но Густад весь ужин просидел молча, потупившись, думая о завтрашнем дне, о том, что праздник закончился. Отец пытался взбодрить его, обещал, что они приедут сюда снова на будущий год. А потом блюдо было сломано и съедено. И в этом действе таилось нечто окончательное и ужасное. Густад отказался попробовать даже маленький кусочек сахарно-желатинной шутки.

А когда книжный магазин обанкротился и явился судебный пристав, он, бессильно наблюдая, как пустеют стеллажи и книги грузят в кузова машин, вспомнил то сломанное блюдо. Папа, тщетно умолявший пристава. Подковки на туфлях приставов, нагло цокавшие по каменному полу. Мужчины, делающие свою работу: демонтирующие папину жизнь, ломающие ее на куски и скармливающие их ненасытным утробам грузовиков, которые отъезжают, оставляя за собой шлейф ядовитой вони дизельного выхлопа и Густада, вспоминающего последний ужин в Матеране и хруст обломков сахарного блюда – такой ужасный символ конца.

Кстати, каким был тот пудинг? Лимонным? Нет, кажется, ананасным. Или, возможно, карамельным? Возможно. Даже воспоминания не остаются в целости навечно. С ними надо обращаться осторожно и щепетильно. А Диншу мертв. Завтра. Стервятники. Потом – ничего. Кроме воспоминаний. Его шутки. О двух мужчинах, чьи жены… И еще, про велосипедный насос. «Посели меня, Боже, в больничке, где милы и стройны медсестрички…»

Густад закрыл глаза и стал клевать носом. Вскинул голову. Снова уронил. И опять поднял. Его очки соскользнули ближе к кончику носа. В третий раз он даже не стал пытаться побороть сон.

* * *

От громкого автомобильного сигнала, разорвавшего тишину над влажной травой, в листве деревьев смолкли сверчки и цикады, короткому сну Густада пришел конец. Он поправил очки. Какая-то машина перегородила подъездную дорожку, и микроавтобус ждал, пока ему освободят проезд. Густад встал. В свете, лившемся из окон, была видна надпись на борту: «КАТАФАЛК. Бомбейский парсийский панчайат». В темноте корпус автомобиля излучал устрашающее серебристо-белое сияние.

Густад поспешил через лужайку. В траве опять трещали цикады – цвирк-цвирк-цвирк, – снова обозначившие свое визгливое присутствие. Машины и баррикады, подумал Густад, могут преградить путь катафалкам. Но не смерти. Смерть проходит везде и всегда как хочет: может быстро, а может, как принято, с задержкой.

Машина-нарушительница отъехала, и катафалк, урча мотором, преодолел последние несколько ярдов. Густад подошел ко входу как раз в тот момент, когда двое мужчин вышли из него и поднялись по ступенькам в вестибюль. Там ждала Аламаи.

– Наконец-то! Где вы были все это время, Густаджи? Я уж решила, что у вас в голове все перепуталось и вы ушли домой.

С кем, по ее мнению, она разговаривает? Со своим mai-issi[266] Нусли? Сохраняя внешнее спокойствие, он ответил:

– Я видел, что катафалк подъехал только что. Вы готовы?

Больничные формальности были уже завершены, все документы заверены и выданы на руки. Двое khandhias[267] принялись за работу. Нусли сторожил сумку Аламаи, пока она проводила последний досмотр чемодана Диншавджи. Тоном, настолько вежливым и любезным, насколько ей это было доступно, она спросила у носильщиков:

– Пожалуйста, не могли бы вы положить в машину этот маленький пайти[268]? Чтобы мы проехали мимо моего дома и оставили его там?

– Маиджи[269], нам запрещено это делать. Мы должны следовать прямиком в Дунгервади[270]. У нас на дежурстве только один микроавтобус.

Аламаи кротко сложила руки на груди и склонила голову набок.

– Послушайте, бава[271], беспомощная старая вдова будет молиться за вас, если вы сделаете это для нее.

Но носильщики были непреклонны: они уже успели заметить, что это за штучка.

– Простите, но никак не можем.

Уронив руки, она в гневе развернулась и, прямая, негнущаяся, как шомпол, направилась к выходу, бормоча что-то про лишнюю поездку на такси, которую ей придется совершить. «Упрямые, ленивые бездельники», – выругалась она, ни к кому конкретно не обращаясь. Нусли следовал за ней с ее сумкой, потом шли носильщики с железными носилками и в конце процессии – Густад.

Внутри катафалка носилки закрепили у одного борта. Вдоль другого тянулась скамья для пассажиров. Шофер завел мотор, и Аламаи жестом велела Нусли залезать. Опустив плечи, тот скрестил руки на груди и попятился.

– Нет, тетушка! Только я не первый! Пожалуйста, я – не первый!

– Трусливый мальчишка! Ты так навсегда и останешься beekun-bylo[272]. – Она оттолкнула его тыльной стороной ладони. – Отойди, muа́ животное, отойди в сторону! Я пойду первой. – Игнорируя протянутую ей сопровождающим руку, она одним движением поднялась в машину. – Muа́ трус! Ну, теперь влезай и прячься у меня под юбкой.

Но Нусли, повернувшись к Густаду, умоляющим взглядом и жестами попросил его быть следующим. Густад сделал, как он просил. Наконец и Нусли, съежившись, вполз в машину и сел сзади, как можно дальше. Стоявший снаружи носильщик покачал головой, с грохотом захлопнул заднюю дверь микроавтобуса и прошел вперед, на пассажирское сиденье кабины.

Поездка прошла без происшествий, если