Как и все мужчины из рода де Барусс, сеньор знал воинскую науку, но не владел резцом скульптора. Однако гордый и упрямый, как и все в его роду, он был уверен, что его желания вполне достаточно, чтобы стать великим скульптором и снискать на этом поприще славу более громкую, нежели та, кою до него сумели снискать самые известные ваятели.

Он велел доставить ему глину и мрамор, инструменты и дубовые чурбаки для пьедесталов и принялся вытесывать и лепить. Начал он с Иисуса Христа, двенадцати апостолов и персонажей мистерии Христовых Страстей. Он вылепил Иосифа, Магдалину, Пилата и солдат. Отличить фигуры друг от друга мог только обладатель богатейшего воображения, ибо все они являли собой бесформенные карикатуры. Когда церковь заполнилась уродцами, вылепленными сеньором де Баруссом, скульптор начал работать под открытым небом. Он мечтал о том времени, когда в часовню проложат дорогу, по обеим сторонам которой выстроятся его скульптуры, изображающие самых разных людей: рыцарей, клириков, судей, крестьян… Но больше всего он хотел создать статую короля Франциска I, над которой работал особенно старательно, пытаясь придать королевскому лицу гнусное выражение, свойственное неблагодарным людям.

Напевая заунывные песни, сеньор де Барусс работал без устали, и даже по ночам в ближайших деревнях слышали стук его молота по камню и его топора по дереву. А потом сеньор начал создавать фигурки зверей. От людей его животные отличались только числом ног, и едва ли не у всех морды украшала коротко подстриженная бородка Франциска I.

Пришло время, и сеньор де Барусс скончался. Вытесанные из камня монстры остались охранять дорогу в часовню, преграждая путь праздным любопытствующим. Постепенно, одна за другой, скульптуры падали и, оплетенные ползучими растениями, постепенно врастали в землю. На колокольне свило гнездо семейство ворон, и с тех пор каждый вечер, словно чудесный знак, подаваемый самой природой, оттуда, хлопая крыльями, вихрем взлетала черная стая…

В долине Барусс стоит замок, принадлежавший семейству Брамвак; некогда в нем жил один из моих дядьев; когда я был ребенком, отец часто привозил меня сюда. С незапамятных времен сеньоры де Брамвак враждовали с сеньорами де Барусс, однако, встречаясь прилюдно, представители обоих семейств всегда держались подчеркнуто вежливо. Местные жители разделились: одни стояли за Брамваков, а другие за Баруссов. Остановившись в гостинице «Сверкающий меч», расположенной на главной площади городка Сен-Бертран-де-Комменж, я с радостью убедился, что трактирщик Полен Кулумье питал к моему семейству необъяснимую симпатию.

— Держите ухо востро с Баруссами, — доверительно шепнул он мне.

На другой день, когда я шел мимо собора Сен-Бертран, из толпы людей, покидавших собор после мессы, выскочил уродец, которого я сначала принял за карлика, но, приглядевшись, обнаружил, что это малыш лет трех от роду. Резво ковыляя на кривых ножках, он удирал, видимо, от своей гувернантки, величественной матроны в бархатном платье гранатового цвета. Неожиданно мальчик подбежал ко мне и вонзил в ногу крошечную шпагу — игрушка, явно слишком острая, чтобы доверять ее неразумному малышу, впилась в тело, словно осиное жало.

Пытаясь сделать вид, что мне совсем не больно, я перевел взор на гувернантку: матрона злорадно усмехалась. Позади меня кто-то произнес:

— Это сын Эстеллы де Барусс, он уже многих уколол своей шпажкой.

Эстелла де Барусс! Имя красавицы всегда звучало для меня как музыка, но после того случая оно утратило свое очарование. Тем не менее нападение маленького уродца стало для меня уроком: я понял, что в душе моей легко могут рождаться дурные мысли, и если я не буду следить за ними, они без труда вырвутся наружу. В тот день я испытал удовлетворение, увидев, что ребенок, рожденный в семье Барусс красавицей Эстеллой, отличается необычайным уродством, и одновременно подавил грубое, но естественное желание пинком отшвырнуть от себя злобного человечка — так защищаются от собаки, когда та пытается вас укусить. Горестно сознавать, что люди злы, но еще печальнее ощущать пробуждение своих собственных дурных чувств. Самый юный потомок Баруссов неосознанно продемонстрировал ненависть, питаемую ко мне его семейством, и в глубинах моего существа, свидетельствуя о душе вполне обыденной, немедленно возникло низменное желание отомстить обидчику.

Три брата де Барусс — року угодно было сотворить трех братьев, а потому бремя мое было тяжким — также без всякого на то основания питали ко мне непримиримую ненависть. Младший прежде служил офицером в королевской армии; вернувшись, он превратился в записного волокиту. Средний стал консулом в парламенте Тулузы и прослыл одним из самых суровых членов этой грозной ассамблеи. Старший брат подался в монахи. В молодости он был склонен к мистицизму, отправился в Рим, долго жил при папском дворе, а потом очутился в монастыре, куда, судя по слухам, религиозные власти заточили его за поступки, шедшие вразрез с религиозной догмой. Во время одного из ораторских турниров я услышал, как он на древнегреческом языке рассуждал о Святой Троице с заезжим германским монахом. Речь его вызвала восхищение у внимавшей спорщикам крохотной кучки знатоков греческого. Исаак Андреа утверждал, что древнееврейский язык Барусс знал едва ли не лучше его, а сам Барусс заявлял, что постиг все арканы каббалы. Старший из братьев Барусс обладал обширнейшими познаниями, однако язвительный ум его всегда был склонен к разрушительству.

Поднимаясь по узкой лестнице, ведущей в верхнюю часть города, расположенную над собором Сен-Бертран, я неожиданно, нос к носу, столкнулся с Баруссом. Со времен нашей юности мы не обменялись ни словом.

— Что-то вы слишком быстро поднимаетесь по ступеням, сударь мой Брамвак, — сказал мне Барусс. — Впрочем, вы еще так молоды!

Он намекал, что выглядел я действительно очень молодо.

Я поспешно ответил, что мы с ним примерно одних лет.

Домисьен де Барусс был одет в облачение доминиканского монаха. Свистевший вокруг нас ветер взметал край его черного плаща, и тот хлопал, словно черное крыло, пытавшееся скрыть от меня солнечный свет. Де Барусс был худ, имел большой нос и необычайно тонкие губы, позволявшие разглядеть его испорченные зубы. Он всегда был высок, а теперь, стоя на ступеньках выше меня, буквально нависал надо мной, и внезапно мне показалось, что он заранее уверен в том, что последнее слово в нашей беседе останется за ним. Тембр его голоса выдавал свойственное ему чувство превосходства. Впрочем, я знал, что он со всеми разговаривает с нарочитым презрением.

— Разумеется, Господь способствует встрече людей, когда полагает эту встречу необходимой, — криво усмехаясь, произнес он таким тоном, что я понял: нашу встречу он таковой не считает.

Слова его были адресованы мне, ибо на каменных ступенях, где свистел осенний ветер, кроме нас, никого не было. Его властный тон вверг меня в оцепенение.

— Послушайте, Брамвак, прекратите поиски. Вернитесь к прежнему занятию, вспомните, что вы честный врач, проживающий в Тулузе, вернитесь домой и займитесь делом. Исцеляйте телесные недуги, а о недугах духовных предоставьте заботу Церкви. Иного пути у вас нет.