— Мишель де Брамвак, Мишель де Брамвак, Мишель де Брамвак, — неслось изо всех углов, и кровь заледенела у меня в жилах.

К счастью, по натуре своей я расположен скорее к радости, нежели к меланхолии, и потому холод, внезапно пронизавший меня до мозга костей и сковавший все мои члены, довольно быстро уступил место здоровой злости и сопряженной с ней жажде деятельности. Присутствие духа, словно гонец с обнаженной шпагой, явилось мне на подмогу.

Зная, что противостоять губительному заклятию можно только с помощью заклятия благого, произнесенного в два раза громче, я, набрав в легкие побольше воздуха, стал выкрикивать воззвание к святым ангелам.

«Conjuro vos»[38], — завопил я, и от моего рева задребезжали потрескавшиеся от времени витражи. Продолжая вздымать ввысь ставшую бесполезной фигурку и утративший мощь кинжал, жрец содрогнулся от неожиданно хлынувших на него звуков, но быстро взял себя в руки и не менее громко призвал адских тварей, дочерей бездны, злых духов неведомого царства тьмы. В ответ я принялся выкликать священные имена Элохима, Саваофа, Адонаи и благозвучнейшие слоги семидесяти двух имен служителей Духа, от Вехюяиаха до Мюниаха.

Последние слова противоборствующих заклятий прозвучали в унисон. «Per omnia saecula!»[39]— одновременно произнесли мы с черным жрецом. Но в отличие от моего зычного рева, заставившего птиц сняться с насиженных мест и, хлопая крыльями, заметаться под сводами часовни, голос злого жреца напоминал неровный стук колес старой телеги, подпрыгивающей на ухабах.

Откинув капюшон, жрец всмотрелся в церковный полумрак, и я узнал в нем Домисьена де Барусса. Изумление мое было столь велико, что, когда девица на алтаре, откинув с лица волосы, села и я узнал в ней Люциду де Домазан, я уже ничему не удивлялся. Разбросав по груди плотную завесу золотистых волос, словно желая защититься сим целомудренным нарядом от непрошеных взоров, Люцида тревожно озиралась, и сверкающие пряди змейками шевелились у нее на груди.

Соскочив с чурбака, я, не пытаясь прятаться, зашагал к двери, гулко стуча тяжелой палкой по каменному полу. Перед моим носом рассекла воздух очумелая летучая мышь. Блики света от свечей на алтаре лихорадочно заметались: у меня за спиной что-то происходило. Но я, не оборачиваясь, шел вперед и, переступив порог, направился по когда-то каменной, а ныне заросшей травой дороге, по обочинам которой, словно надгробные камни, выступали оплетенные живучкой неуклюжие фигуры. Повинуясь непонятному для меня желанию, я то и дело замедлял шаг, стараясь придать своей походке поступь сошедшей с пьедестала статуи. У подножия горы я резко свернул в заросли молодого ельника и припустился вприпрыжку, счастливый и довольный, что мне удалось легко выпутаться из неприятной истории. Добравшись до знакомого мне холма, я остановился и, обернувшись, устремил взор в сторону прятавшейся среди строевых елей проклятой часовни. В предрассветной мгле мне показалось, что за высокими стволами сокрыта не часовня, а огромная черная роза, распустившая за ночь свои лепестки.

Ураган, налетевший с севера, когда его никто не ожидал, разбушевался над Комменжем, а потом столь же неожиданно ушел, улетел, ускользнул в долины Пиренеев, увлекаемый роковой силой, управляющей ураганами. А когда наступило затишье, произошло событие, о котором я сейчас расскажу.

После ненастья я шел по дороге в Сен-Мартори, с сожалением созерцая великий ущерб, причиненный растительному миру злой силой ветра. На холме полегла целая вереница елок; павшие деревья напоминали воинов, которых смерть застала врасплох: их причудливые позы вызывали и смех и слезы. На обочине дороги, словно инвалид культи, выставил сломанные ветви дуб — могучее дерево жаловалось на изуродовавшую его стихию. Гибкие березки, окаймлявшие сад, упали, запачкав свои серебристые платьица, и подняться уже не смогли. В саду деревья тоже изрядно пострадали, но к ним, в отличие от их дикорастущих собратьев, помощь уже пришла: какой-то человек, воткнув в землю рогатку, пытался выпрямить молодое персиковое деревце.

Заметив меня, он бережно опустил ветви на подпорку и устремился ко мне; тут я узнал в нем Торнебю…

— Я искал вас, — даже не поздоровавшись, сказал мне он. — Вчера я ушел из Сен-Беата и больше туда не вернусь.

Товарищ мой исхудал, однако запавшие глаза по-прежнему сверкали ярким благородным блеском. Я спросил, отчего он так исхудал и не явился ли причиною истощения суп, которым кормил его столяр.

— Причина в совершенном мною зле, — печально отвечал он.

— А что плохого ты мог сделать?

Устремив взор в направлении Сен-Беата, он пальцем указал на одну из горных вершин.

— Я причинил зло деревьям, живущим вон на той горе.

Признаться, из его ответа я ничего не понял и попросил Торнебю растолковать смысл его слов.

— Я и сам мало что понимаю. Это все внутренний голос. Сначала я его не слушал, но он был прав, и все случилось так, как он и предсказывал.

— А что он предсказывал?

— Он предупреждал, что настанет день, когда я больше не смогу убивать деревья. Но разве можно заниматься ремеслом столяра, если заранее не запасешься досками? А доски можно получить только после того, как убьешь дерево!

— Увы! Человек часто сталкивается с отсутствием логики у Господа, — философски заметил я.

— Но однажды ночью на меня снизошло озарение, и я понял, что ночные бдения способствуют прояснению ума. Вы, быть может, помните, что мне постелили под навесом, рядом со штабелями свежеспиленных бревен. Поздно вечером я приходил туда, ложился на соломенный тюфяк и моментально засыпал, потому что за день ужасно уставал. А в ту ночь я не мог заснуть. Сквозь щели в крыше ярко светили звезды, капала вода, а в весеннем воздухе разливалась истома. И тут я впервые заметил, что каждый спил бревна — это лицо, круглое и кроткое. Лиц, как и бревен, было много, и все они укоризненно смотрели на меня своими подслеповатыми деревянными глазами; капельки влаги, поблескивавшие в струившемся сквозь щели лунном свете, слезами стекали по желтым щекам. Я лежал, не смея шелохнуться, и постепенно за шумом капели различил тихие голоса, доносившиеся со стороны штабеля свежеспиленных бревен. Прислушавшись, я обнаружил, что понимаю речь бревен.

«Мы жили высоко в горах, где берут начало бурные реки, куда приплывают отдыхать облака. Мы давали кров птицам, насекомым, множеству крохотных созданий, не имевших даже названия. Под нашей сенью расцветал папоротник, а следом появлялись из-под земли грибы. Грибы росли, наливались соками, разбухали и, наконец, разваливались, оставив после себя кучку копошащейся гнили. А потом явился ты со своим топором и лишил нас жизни. Безжалостно убил нас. Теперь корни наши, которые ты даже не подумал выкорчевать, будут вечно покоиться под слоем гумуса. На них потекут потоки дождя, вымывая земную плоть и оголяя скалу, в трещины которой они успели врасти. Корни не умирают полностью, растворяется только частая сеть тонких, словно волоски, корешков. Оставленный в земле корень подобен матери, утратившей способность рожать детей. Свидетели, наблюдавшие, как ты убивал деревья, невидимы, сокрыты под землей; они не имеют ни тела, ни лица, и в подземном мраке они ночи напролет оплакивают гибель своих древесных сыновей, коим не суждено более гордо возносить к небу свои зеленые кроны».