Москвичка в розовом пуховике, застревая пакетами, стала проталкиваться к выходу. Тут смертница очнулась. Все пассажиры заворотили головы на ее пронзительный, нечеловеческий визг, словно циркулярной пилой по железу. Женщина верещала, зажмурившись, показывая во рту изношенные коренные, похожие на золотые самородки, а тем временем руки ее, погруженные в сумку, дернулись, точно там, внутри, кто-то их укусил — и это было последним, что видели при жизни десятки людей. Взрыв был как всеобъемлющая фотовспышка, запечатлевшая их всех для вечности еще не мертвыми. Растрепанная книжонка, будто мудрая птица, припала, раскинув крылья, к лицу студента, чтобы он не смотрел, как на него летит ослепительной молнией вагонная штанга, а в следующую секунду студент уже не чувствовал ровно ничего.

По свидетельствам людей, бывших в это время на «Тверской», от взрыва злосчастный вагон подпрыгнул и взбрыкнул, как лошадь. Из окон состава, точно вода из брандспойтов, брызнули битые стекла; сразу внутри развороченного вагона полыхнул пожар, и струи стекла, окрашенные огнем, превратились в кипяток. Отзвуки взрыва потонули в мощном, как оперный хор, человеческом крике. Электричество, трепеща, помертвело и померкло, изжелта-серый едкий дым наполнил станцию, панели-указатели светились в дыму, будто тусклые зеркала. Люди на какой-то миг застыли, а потом толпа, дочерна загустев у намертво вставших эскалаторов, устремилась на выход; слышался глухой рубчатый топот по металлическим ступеням, коллективное тяжелое дыхание и детский плач. Те, кто дышали сквозь шапки и шарфы, держались лучше, но у многих, одурманенных продуктами горения, было что-то вроде галлюцинаций. Так, очевидцы утверждали, будто видели на своде потолка человеческую фигуру, бегавшую там на четвереньках с проворством таракана: на существе ядовито тлели коричневые лохмотья, представлявшие собой остатки мужского костюма, и существо будто бы выкрикивало французские слова, от которых со стен сходила, будто змеиная шкура, мраморная облицовка. Так или иначе, люди спасались, не веря, что все уже произошло. И чем меньше народу оставалось на станции, тем виднее становился на полу ужасающий выброс, будто клякса чудовищной рвоты: стекла, рваное железо, что-то абсолютно белое, быстро намокающее кровью, мужская пухлая кисть в обручальном кольце, выпотрошенная сумка, гудящий и ерзающий мобильник, похожий на муху, которой оборвали крылья, — и среди всего этого десятки темнеющих кучами человеческих тел, из которых одно, в посеченном розовом пуховике, с трепещущей, как жабра, разорванной щекой, еще пыталось ползти.

Максим Т. Ермаков несколько раз нажал на Люсин номер, слыша в ответ одно и то же: «Абонент временно недоступен». Некоторое время он еще пытался смотреть сериал, но экран телевизора сделался совершенно бессмысленным. Максим Т. Ермаков выглянул в окно: там, на фоне обморочно-мягких зимних облаков, плыл со стороны Пушкинской площади похожий на шерсть черного барана грубый курчавый дым. Бесполезно было обманывать себя: пространство вокруг стало нехорошим, тревожным, непригодным для жизни. Бормоча: «Ладно, блин, только погляжу», — Максим Т. Ермаков похватал из шкафа попавшуюся под руки одежду, запутался в ней, кое-как натянул и выскочил на улицу.

Уже во дворе сквозь пресный запах снега тянуло резкой технической гарью, небо было как пепельница. Максим Т. Ермаков, сжимая в кармане мобильник, устремился к метро — туда же, куда текли, с жадной, рвущейся вперед тревогой в глазах, сотни людей. Мелкий снег больно таял на пышущем лице, будто кусалась мошкара, сзади на шее топырилось что-то твердое и клейкое — Максим Т. Ермаков, оскалившись, нашел, рванул, отодрал глянцевую этикетку вместе с лоскутом подкладки. Он осознал, что одет неуместно нарядно, неуместно легко — в эту синюю, как воздушный шарик, нежную курточку, купленную Люсей месяц назад в ЦУМе. Никто не помог ему, не подобрал для выхода одежду, как Максим Т. Ермаков уже привык за последнее время, и ему стало страшно одиноко, страшно обидно, что приходится все это переживать. «Ничего, куда денется, придет», — бормотал он, попадая новыми зимними кроссовками в черные, досыта напитанные снегом, химические лужи. Сзади поспевали, сшибая широкими плечами штатских сограждан, социальные прогнозисты.

Тверская, как и ожидалось, была перекрыта. Все выходы из метро испускали слабую, призрачную черноту, а ближайший дымил, как плохая печь. Максим Т. Ермаков, ни с кем не церемонясь, протолкался к самой ленте ограждения и уже собрался перешагнуть, разорвать, сшибить вибрирующую полоску, как поперек пути ему легла серая форменная ручища милиционера.

— Туда нельзя, мужчина, там только спасательные службы, — просипел громадный мент, рябой, как крупа. — Если вы журналист, туда вон идите, — ручища махнула в сторону небольшой отдельной толпы, похожей, со своими проводами, камерами и микрофонами, на рассерженного кальмара, готового буквально пожрать говорившего перед ними чиновника, вдруг неловко снявшего шляпу со свинцово-седой головы.

— Да не журналист я! — вскричал Максим Т. Ермаков, больше, чем прочим, напуганный вот этим покаянным обнажением чиновничьих седин. — У меня там жена ехала! Как раз до этой станции! Ее телефон час молчит!

Мент приопустил ручищу и вздохнул.

— Ясно-понятно, — проговорил он смущенно. — Видишь, что творится, у меня самого мать на самолете разбилась. Только вниз нельзя все равно, может быть обрушение данного участка. Извини, друг, терпи.

— А у меня сестра с мужем утонули на пароме, — вмешался стоявший рядом в оцеплении милиционерик совсем небольшого калибра, которому была велика сидевшая, как на кулаке, форменная шапка. — Сейчас у всех кто-нибудь.

— Да, будто война идет, — проворчал громадный милиционер. — У всех кто-нибудь, это точно. Ты раньше времени себя не застращивай, — обратился он к Максиму Т. Ермакову. — Иди вон, возле «скорых» погляди. Там и первую помощь оказывают, если легкие случаи. А главное, помни, что тебе сейчас хорошая новость — отсутствие новостей. Не найдешь жену — и хорошо. Сама найдется.

Голос громадного мента звучал неискренне и очень плохо сочетался с тем, что творилось вокруг. Пожарные в черно-полосатых робах, с ранцами на спинах, похожими на телефонные будки, волокли в подземное пекло какие-то бесконечные шаркающие шланги, а навстречу им, по еле видным в дыму слякотным ступеням, выплывали одни за другими груженые носилки. Пронесли нечто в изорванной мужской одежде, с головой в бинтах, похожей на кочан капусты. Вытащили пожилую тетку с большим, давно бесплодным животом, на котором цвели, как розы, кровавые пятна. Девица, вся в стразах, пыталась привстать на носилках, в ручонке у нее раскрытое круглое зеркальце металось, как фонарик в полной темноте, хотя вокруг стоял белый день, а простенькая мордашка ее была вся в мелких порезах, точно в обрезках волос после парикмахерской стрижки. Один за другим пронесли три, пять, восемь глянцевых черных мешков, имевших форму личинок в человеческий рост. Максим Т. Ермаков дернулся посмотреть, но тут один мешок, надорванный, сам разинулся и хлопнул на ветру лоскутом. Внутри мешка лежало что-то вроде слепленной из черного пластилина египетской мумии, причем видны были следы огромных пальцев того, кто лепил. Прерывистый женский плач звучал на площади, словно в оркестровой яме настраивали инструменты, и бронзовый Пушкин склонял малахитовую башку туда, где у подножия его багровел непременный, увядший и засыпанный снегом, букетик гвоздик.