Услышав голос отца, я почувствовал, как струны моего сердца лопнули. У меня не хватало смелости подойти и взглянуть в его заплаканные глаза. Это был первый раз, когда я слышал плач отца. Мы ничего не могли сделать. Мы уже не знали, куда отправиться и где тебя искать. Единственное, что мы еще могли, – это лить слезы в унисон нашим скорбящим сердцам. Мы обняли друг друга и прислонились головами к белой землянке. Стоны и плач Карима, который был призван проявлять наибольшее терпение и стойкость, были громче всех. Наш плач нарушал скорбную тишину, стоявшую вокруг, но поблизости не было ни одного соседа, ни одного прохожего, который соболезновал бы нам, который поддержал бы нас. Дело шло к ночи. Мы положили головы друг другу на плечи и плакали. Никто не осмеливался ни о чем спросить. Я все-таки заговорил, предварительно хорошо подумав, чтобы не задать неуместный вопрос, который бы ухудшил ситуацию. Я спросил:

– Отец, почему ты плачешь?

– Сынок, камень из моего кольца «Шараф-аш-Шамс» потерялся.

– Ты куда-то ходил? Кто-то что-то сказал тебе?

– Я понимаю вас, братья. Печаль велика, и вы не можете передать ее словами. Я видел, что становится холодно, поэтому отнес ее жакет в мечеть имени Обетованного Махди, чтобы его передали вашей сестре. Я позвал одну из сестер. Когда я сказал ей, что я – отец Масуме, она расплакалась и сказала: «Хаджи[144], пусть Всевышний дарует Вам терпение! Организуйте роузе ее светлости Захры для нее в качестве обета. Ее светлость Захра тоже была без могилы и без адреса». Она все еще говорила, но я развернулся и молнией примчался к землянке. Я забыл дорогу от мечети до дома, хотя по этому маршруту ходил на протяжении пятидесяти лет моей жизни. Несколько раз я падал на землю, у меня не было сил подняться…

Мы взяли отца под мышки. Он ничего не говорил, только повторял: «Я погиб… я погиб».

Мы ничего не могли сказать, могли лишь лить слезы из-за постигшего нас тяжелого несчастья. Мы встали за отцом и приготовились совершить коллективный намаз. Карим просил у отца прощения:

– Отец, это моя вина, я допустил халатность. Когда война началась, Масуме была в Тегеране. Она плакала и умоляла отпустить ее, говорила, что все мы должны бороться с врагом и защищать родину. Она выпорхнула у меня из рук, словно воробей. Я сам не понял, как я согласился отпустить ее…

Рахим продолжил с комом в горле: «Она хотела приехать в Абадан. Она беспокоилась о детях из приюта. Я должен был проявить благоразумие, отвлечь ее какими-нибудь делами в Штабе поддержки, а не бросать ее в пекло».

Салман сказал: «Главный виновный – я. Она сама доехала до Ахваза. Я поехал в Ахваз и привез ее с собой сюда. Каждый из нас по-своему был занят войной и обороной, мы сами не поняли, как нас настигла эта беда».

Однако отец сказал: «Нет! Никто не виноват. В тот день, когда в наш дом угодил снаряд, ее рука была в моей руке. Мы вместе бежали по этим улочкам. Рука судьбы разъединила наши руки. Молитесь только, чтобы рука Всевышнего продолжала оставаться с ней».

Твое исчезновение было удивительным происшествием. Мы не знали, с чем его связать – с твоей смертью или похищением; и вообще, имеет ли оно отношение к войне или нет. Это происшествие сделало нас равнодушными к сигналам воздушной тревоги и непрерывному свисту разрывавшихся здесь и там снарядов.

В ту ночь мы просидели рядом с отцом до утра, прислонившись спинами к землянке. Мы в подробностях рассказали ему историю с твоим исчезновением. После этого мы спросили отца: «Отец, как ты думаешь, где сейчас Масуме? Что с ней случилось?»

Отец ответил: «Если человек не остался в Тегеране и Ахвазе, он, безусловно, не останется и в Ширазе. Можете не искать ее в Ширазе. Ищите ее здесь, в этом городе. Человек устроен так, что пока он своими глазами не увидит, как на тело его близкого сыплют землю и кладут камень, он не поверит в его смерть. Глаза не верят, пока сами не увидят; они всегда открыты и ждут».

В некоторых словах отца звучало отчаяние, а в некоторых – надежда. Ситуация в Абадане и Хоррамшахре менялась каждый день. Кто-то из ребят Корпуса принес новости о том, что обстановка в Хоррамшахре становится все тяжелее. Мы попрощались с отцом, и он остался один.

К сожалению, несмотря на все наши усилия и сопротивление, мы потеряли Хоррамшахр из-за нехватки вооружения и техники. Иракцы приблизились на расстояние двух километров от остановок «Семь» и «Двенадцать» на пути к Абадану и блокировали трассу Кафас – единственный наземный путь, ведущий на остров Абадан. Позиции артиллерийских подразделений, дислоцированных в районе остановки «Семь» и прикрывавших фронт Хоррамшахра, оказались под угрозой. Артиллерийские орудия пришлось переместить на двадцатый километр трассы Махшахр, но фронт Хоррамшахра оказался лишен артиллерийской поддержки.

С падением Хоррамшахра Абадан оказался полностью осажден. Чтобы предотвратить вступление иракцев в Абадан, мы вместе с группой братьев с большим трудом заминировали участок дороги между остановками «Семь» и «Двенадцать» и расположились на юге Бахманшира.

Масуме, твое лицо, манеры и привычки ни на секунду не выходили у нас из головы. Потерять тебя в первые же дни войны было одной бедой, а сообщить остальным членам семьи о том, что ты пропала, – другой. Друзья, знакомые и даже чужие – все сочувствовали нам, но никто не мог ничем помочь. Труднее и больнее всего было рассказать о твоем исчезновении матери. Никто не осмеливался сообщить ей о том, что ты пропала. Но в конце концов она узнала об этом. Известие о твоем изчезновении едва не довело ее до сумасшествия.

В зимнюю стужу, когда город был полностью блокирован баасовскими силами, она скиталась по улицам и базарам с грудным ребенком на руках и говорила: «Дайте мне самой обыскать улицы и постучаться в каждый дом. Возможно, Масуме в одном из этих домов». Нашим словам она не верила. Иногда она поднималась на крыши домов и, был ли то день или ночь, часами сидела, уставившись на двери домов и наблюдая за перемещениями людей – тех немногочисленных, которые оставались в городе и которых изредка можно было еще видеть. Она всех спрашивала о тебе. Она забывала, у кого уже спросила и не получила ответ, и у одного и того же человека могла спросить о тебе десятки раз.

Отец был единственным человеком, который иногда сопровождал ее и которому она изливала душу. Он полностью понимал ее. Отец говорил: «Мы ведь потеряли не воробышка, мы потеряли своего ребенка, не препятствуйте ей, пусть она хорошо ее ищет. Мать находит свое дитя по запаху молока». Иногда она искала до тех пор, пока сама не терялась. Город был маленький, и новости быстро разлетались. Я говорил ей: «Мать, ты так можешь потеряться. Нам стыдно перед нашими друзьями. Мы потеряли свою сестру, а теперь должны потерять еще и мать?»

Фатиме, состояние которой было не лучше, которая стала для всех нас и сестрой, и матерью, было поручено идти за матерью по пятам и искать ее в случае потери. Каждый день мать под каким-нибудь предлогом выходила из дома. Она требовала, чтобы мы отвезли ее на берег реки Карун. Она говорила: «Я хочу поговорить с Карун. Ее воды текут к Евфрату. Я буду умолять ее, чтобы она принесла мне вести от Масуме». Она заклинала воду и землю Абадана и разговаривала с ними так, будто они тоже с ней говорили. Все для нее пахло тобой. Когда она видела матерей мучеников, она стеснялась их. Она опускала голову вниз и говорила: «Мне стыдно перед вами плакать и рыдать».