Во время всей этой суматохи кто-то постоянно тряс меня и спрашивал по-персидски с явным арабским акцентом: «Сестра, ты в порядке?» Я открыла глаза и увидела старика лет семидесяти с черным тюрбаном на голове, накинутой на плечи абой из верблюжьей шерсти и белой бородой, по поводу натуральности или искусственности которой у меня были сомнения. Он стоял у изголовья моей кровати и мягко говорил:

«Я – имам Хомейни Ирака. Я издал много книг и фетв. Ты – моя сестра по вере. Известно ли тебе, что то, что ты хочешь сделать, – это самоубийство, а самоубийство в исламе запрещено?»

Несмотря на то, что в мои вены вливался уже второй флакон витаминов, у меня все еще не было сил разговаривать и спорить с кем-то.

«Ты же не хочешь совершить запрещенное шариатом дело?» – продолжил старик. Глазами я дала ему понять, что не воспринимаю его всерьез. Липовый имам поменял свою одежду, однако он не смог изменить свой блудливый и беззастенчивый взгляд. Имам с золотыми кольцами и зубами!

Такого имама мне еще не приходилось видеть. После назидательного монолога, обращенного ко мне, он подошел к Фатиме. Однако, как настойчиво он ни звал ее, она не открыла глаза. Он говорил, обращаясь к Фатиме: «Я сам отвезу вас в Кербелу и Наджаф и лично получу разрешение на ваше освобождение. Вы должны вернуться в Иран живыми и здоровыми, поэтому вы должны нормально питаться и не противиться тому, чтобы врачи лечили вас». Фатима как будто не слышала ничего – она не проявляла никакой реакции. Тогда липовый имам отправился в соседнюю комнату, где прочитал такую же проповедь для Халимы и Марьям, дал те же самые обещания, что и нам, и попрощался с ними.

Одну за другой нам ставили капельницы с питательными веществами, витаминами В, В12 и т. д., в то же время туже завязывая веревки на наших руках и ногах. Я не понимала, какие они строят планы для нас. Позже пришел врач и сказал: «Питаться начните с простых супов и жидкостей, иначе вас заберут в вашу прежнюю тюрьму». Нашим ответом было только молчание. На следующее утро – утро девятнадцатого дня объявленной нами голодовки – к нам пришли несколько репортеров с камерами и микрофонами и сказали: «Вы хотели быть на связи со своими семьями и держать их в курсе дел. Мы хотим провести с вами беседу, чтобы успокоить ваших близких. Но в интервью вы должны обозначить дату вашего попадания в плен сегодняшним днем, а все, что было до сих пор, – забыть. Важен этот момент и то, что вы сейчас здесь». – «Нет! – ответили мы. – Мы будем разговаривать только с представителями Красного Креста, мы хотим, чтобы они нас зарегистрировали. Только они смогут уведомить наши семьи о положении вещей». После этого заявления журналисты собрали свои вещи и ушли.

После того, как капельницы отсоединили от наших рук, нам снова поменяли простыни, хотя они были чистыми. Затем нас стали уговаривать снять наши одежды, которые стали похожи на облачение попрошаек Самарры[137], и надеть больничные пижамы. На всех предметах – кроватях, тумбочках и прочих вещах – были эмблемы госпиталя «Ар-Рашид». Натянутые улыбки и чрезмерная доброта иракцев говорили о том, что произошло нечто неординарное. Они сказали, чтобы мы все четверо оставались в одной палате. Меня и Фатиму отвели в палату, где находились Халима и Марьям. Нам ввели через капельницу столько препаратов, что у нас под кожей собралась жидкость. Мы смотрели друг на друга. Было ощущение, что мы только что родились и нашли друг друга. Через несколько минут в палату вошли два врача и четыре высокопоставленных иракских офицера, пришедших из «Аль-Истихбарат». Они сказали: «Вы встретитесь с представителями Красного Креста в присутствии наших людей. Вы должны разговаривать с ними в рамках правил. Забудьте, где вы находились. Сегодня вы должны пообедать».

В палату вошли шесть сотрудников Красного Креста. Они смотрели на нас с удивлением и в то же время с неким азартом и воодушевлением, затем сказали: “We are very happy to visit you. This is the first time we all come to register the number of prisoners such eagerly”[138].

Женщина, сопровождавшая их, была в полной мере осведомлена о том, где мы находились и откуда мы вышли. Она нежно гладила наши руки и говорила: “Oh! Such soft and pale hands!”[139]

Глава делегации Красного Креста, мужчина высокого роста и худощавого телосложения с типичным лицом европейского типа, сказал:

– These are your potions:

1. You can seek asylum in this country and stay here.

2. You can seek asylum in another country. Then we will transfer you there.

3. Or you can choose to stay in Iraq until the war ends»[140].

Фатима спросила: «А разве война все еще продолжается?» Мы знали, что война продолжается, но своими вопросами хотели дать им понять, в какой информационной блокаде мы находились. Они сказали: «Этот голубой листок – экстренное письмо, которое в течение двадцати четырех часов дойдет до ваших семей. Над ним отсутствует какой-либо контроль со стороны спецслужб. Но вы можете написать всего лишь два слова». Они несколько раз подчеркнули, что написать на бумаге можно только два слова:

– Just two words. (Только два слова.)

Баасовцы боялись, что мы напишем в экспресс-письме больше двух слов, поэтому они без конца повторяли: «Напишите только два слова».

Женщина из делегации Красного Креста сказала: «Сфотографируйтесь и отправьте фото вместе с письмом». Они сфотографировали Фатиму и Халиму отдельно, а мне и Марьям сказали сделать совместное фото, поскольку мы сестры. Я обрадовалась, что Красный Крест поверил, что мы сестры. Спустя 19 месяцев плена мне довелось смотреть в объектив фотоаппарата, который запечатлел мое изможденное бледное лицо, истощенное тело и листок в моих руках, на котором пока отсутствовали те два слова, которые я имела право написать. В тот момент объектив фотоаппарата был для меня, по сути, глазами моей родины, соотечественников и семьи. Я думала о том, с каким выражением лица мне смотреть в объектив, чтобы успокоить их. Я уставилась в объектив, сделав над собой усилие, чтобы изобразить взгляд, лишенный боли и страдания, и подарить его моим отцу, матери и всем тем, кого я любила. Мои уста приоткрыла едва заметная улыбка – улыбка, убеждавшая в том, что я здорова и не подвергаюсь никаким мучениям.

После того как фото было сделано, наступила очередь писать письмо. Какие переживания, какой опыт и какие эмоции я должна была уместить в двух словах после почти двухлетнего пребывания в неведении и затворничестве? Кому мне писать, на какой адрес? Где теперь мой дом? Уцелел ли хоть один какой-нибудь дом за эти два года войны? Кто-нибудь остался ли жив? Я вспомнила, что привезла с собой в Ирак третью записку, адресатом которой являлся Салман и которая стала паролем «генеральской операции». Я сдержала слово, данное мной Салману, и в третий раз, хоть и с двухгодичной задержкой, написала два слова: