В работе с пережившими длительную повторяющуюся травму непрактично подходить к каждому воспоминанию как к отдельной единице. Эпизодов просто-напросто слишком много, и похожие воспоминания нередко сливаются в одно. Однако несколько характерных и особенно значимых инцидентов обычно выделяются на общем фоне. Реконструкция травмы часто опирается в основном на такие парадигматические случаи, принимая во внимание, что один эпизод олицетворяет многие.

Позволить одному случаю представлять многие – эффективная техника для создания нового понимания и смысла. В то время как поведенческие техники, такие как имплозивная терапия, доказали свою эффективность в облегчении сильных реакций на воспоминания о единичных травмирующих событиях, эти методы значительно менее эффективны в работе с продолжительным неоднократным травмирующим опытом. Этот контраст очевиден в случае пациентки, о которой пишет психиатр Арье Шалев. Она обратилась за лечением после автомобильной аварии с симптомами простого посттравматического стрессового расстройства. Кроме того, у нее была история неоднократного насилия в детстве. Стандартное поведенческое лечение успешно облегчило ее симптомы, связанные с аварией. Однако этот подход плохо показал себя в задаче облегчения чувств пациентки по поводу ее детской травмы: для этого потребовалась продолжительная психотерапия[554].

Психологические изменения, от которых страдают хронически травмированные люди, часто бывают обширными. Люди, неоднократно подвергавшиеся жестокому обращению в детстве, могут испытывать трудности с нормальным сном, питанием или эндокринными циклами, у них могут развиваться разнообразные соматические симптомы и нарушения в восприятии боли. Поэтому есть вероятность, что некоторые люди, пережившие хроническое насилие, будут продолжать страдать частью физиологических нарушений даже после полной реконструкции нарратива травмы. Эти выжившие нуждаются в особом внимании к их физиологическим симптомам. Иногда может оказаться необходимым систематическое переформирование нежелательных реакций на стимулы на желательные или длительное медикаментозное лечение. Эта область терапии пока остается практически полностью экспериментальной[555].

Травма неизбежно влечет за собой утраты. Даже те, кому повезло избежать серьезных физических повреждений, все равно теряют внутренние психологические структуры «я», связанные с безопасной привязанностью к другим. Те, кто пострадал физически, вдобавок утрачивают чувство телесной неприкосновенности. А те, кто потерял важных для себя людей, сталкиваются с пустотой, образовавшейся в отношениях с друзьями, родственниками или обществом. Травматические потери разрывают обычную связь поколений и отрицают обычные социальные договоренности о тяжелой утрате. Таким образом, рассказывание истории травмы неизбежно погружает выживших в чувство глубокой скорби. Поскольку столь многие утраты остаются не замеченными или не признанными обществом, привычные ритуалы оплакивания приносят мало утешения[556].

Переход к оплакиванию – одновременно самая необходимая и самая пугающая задача этой стадии восстановления. Пациенты часто боятся, что эта задача непосильна, что стоит им позволить себе начать скорбеть – и они никогда не остановятся. Даниели приводит слова 74-летней вдовы, пережившей холокост:

Выжившие часто сопротивляются оплакиванию – не только из страха, но и из гордости. Они могут сознательно отказываться скорбеть, таким образом отказывая совершившим над ними насилие преступникам в победе. В этом случае важно переформулировать значение скорби как акта мужества, а не унижения. Насколько человек неспособен скорбеть, настолько он оторван от части себя и лишен важного аспекта исцеления. Возвращение способности ощущать полный спектр эмоций, включая скорбь, должно пониматься как акт сопротивления, а не подчинения намерениям преступника. Только через оплакивание всего, что они утратили, пациенты могут обнаружить в себе несокрушимую внутреннюю жизнь. Одна женщина, пережившая насилие в детстве, рассказывает о том, как она впервые стала ощущать скорбь:

Поскольку оплакивание – такая трудная задача, сопротивление ему является, пожалуй, самой распространенной причиной застоя на второй стадии восстановления. Сопротивление оплакиванию может принимать множество разных обличий. Чаще всего оно проявляется как фантазия о магическом избавлении от травмы через месть, прощение или компенсацию.

Фантазия о мести часто бывает зеркальным отображением травматического воспоминания, в котором преступник и жертва меняются ролями. Часто она характеризуется абсурдностью, неподвижностью и бессловесностью – теми же качествами, что и само травматическое воспоминание. Фантазия о мести – одна из форм стремления к катарсису. Жертва воображает, что сможет избавиться от ужаса, стыда и боли травмы, отомстив преступнику. Стремление к мести также вырастает из чувства полной беспомощности. В своей униженной ярости жертва воображает, что месть – единственный способ восстановить ее чувство власти над происходящим и собой. Она также может представлять, что это единственный способ заставить преступника признать ущерб, который он ей нанес.

Хотя травмированному человеку представляется, что месть принесет облегчение, в действительности повторяющиеся фантазии о ней лишь усиливают его муки. Свирепые, полные ярких образов фантазии о мести могут быть столь же возбуждающими, пугающими и интрузивными, как и образы изначальной травмы. Они усугубляют чувство ужаса жертвы и принижают ее представления о себе. Они заставляют ее чувствовать себя чудовищем. Они также сильно разочаровывают, поскольку месть никоим образом не способна изменить содеянное или компенсировать нанесенный ущерб. Люди, которые вершат акты мести в реальности, – например ветераны, которые отвечают жестокостью на жестокость, – не добиваются успеха в избавлении от своих посттравматических симптомов; напротив, они потом страдают от еще более тяжелых нарушений, которые сложнее исцелить[559].