— Да что ты споришь, шлемазл! — От возмущения Удолин перешел на идиш. — Уж тех-то господ я никогда и ни с кем не спутаю. Вот кто нам с тобой сейчас и нужен! Найти бы их, может быть, и спасешься еще. Только далеко они сейчас. Чувствую я их присутствие еле-еле, но чувствую, а вот в нашем мире или в надмирных сферах — понять пока не могу…

— Скорее уж в надмирных, — стараясь сохранять привычный самоуверенно-насмешливый тон, ответил Агранов, хотя стало ему как-то не по себе. Угадал и это старец. — Один из них, Александр Иванович который, убит недельки две назад. А вот про Андрея Дмитриевича, действительно, сведений не имеется…

— Убит? Быть такого не может. Что я, по-твоему, ауру живого человека от некробиотической не отличаю? Живы оба, и надо их искать… Твои же здешние друзья — враги тебе, все до одного. Не вижу среди них верных тебе. И кровопролитие ждет Москву и Россию совершенно чудовищное. Хуже, чем в восемнадцатом году. Думай, Яша, думай… А то давай прямо сейчас с тобой сбежим! Есть у меня под Осташковом место тайное, там отсидимся…

— Подождем еще, Константин Васильевич. Совсем плохо станет — сбежим. Я вас не брошу. Только Агранова так просто не съешь. Зубы обломают…

А вот теперь, когда прошел еще один отвратительный, сумбурный день, как-то отстоялось в голове все сказанное профессором и несказанное, а только обозначенное намеком, всерьез подумалось Агранову, а не затеяли и вправду товарищи по заговору свою собственную игру? Лучше всего сейчас пробиться на прием к самому Троцкому и изложить все свои соображения. Но удастся ли? Он не знает ничего сверх того, что ему было доложено перед смертью Дзержинского, он с удовольствием воспользовался поводом избавиться от политических противников и просто недостаточно лояльных к нему соратников, а уж скоропостижная смерть Ильича вообще была яичком к Христову дню. Теперь он занят вопросами государственного строительства и внешней политикой, вполне доверяет (или делает вид?) своей ВЧК, буквально на днях переименованной в ГПУ. Впрочем, правильно, новая власть нуждается в новых названиях, символизирующих дальнейший прогресс и разрыв с непопулярной в массах политикой…

Агранов жадно докурил папиросу, раздавил начавший тлеть мундштук в пепельнице из снарядной гильзы, снова поднял трубку, вызвал сменившего его на посту начальника секретно-политического отдела Вадима Самойлова.

Уже целый час тянулась раздражающая Агранова тягомотная, какая-то невсамделишная беседа, когда стороны то начинают спорить по пустяковым вопросам, уточнять и сравнивать поступившую из разных источников информацию, то дружно соглашаются, что делать надо немедленно, только непонятно что… Якову Сауловичу все больше начинало казаться, что совещание это — просто устроенная для него лично инсценировка, все остальные на самом деле знают нечто остающееся для него тайной и просто тянут время до назревающих важных событий. И Агранов, мрачно глядя в стол, изображая такую же, как у других, озабоченность, размышлял, не пора ли действительно смываться? А то, чего доброго, сам окажешься в хорошо знакомых подвалах, куда отправил очень и очень многих. Единственное спасение — как можно дольше прикидываться ничего не понимающим дураком, готовым втемную выполнять чужие замыслы.

Распахнулась дверь, и в кабинет стремительным шагом, бесшумно ступая по ковровой дорожке мягкими шевровыми сапогами с высокими, почти дамскими каблуками, вбежал Лев Давыдович, «демократический диктатор», как он сам себя начал называть в узком кругу. Ошую и одесную от него, отстав на шаг, в ногу шли непременные и неразлучные адъютанты-близнецы: бывший поручик кавалергардского полка Роман Гурский и Лев Остерман (кажется, так; представляясь, он говорил невнятно, а написанной его фамилию никто и никогда не видел), числившийся раньше по цензурному ведомству. Гурский звенел антикварными шпорами, рефлекторно прижимал к бедру левую руку, как бы придерживая отсутствующий по причине неудобства в канцелярской жизни палаш, который когда-то носил ежедневно в длинных никелированных ножнах, куда для шика был брошен серебряный двугривенный. Чтобы мелодично побрякивало.

Его близнец, Остерман, чавкал по паркету литыми каучуковыми подошвами малиновых американских ботинок, а в правой руке нес кожаную папку, вызывавшую у посвященных мистический ужас. Ибо в ней хранились бумаги только двух сортов — с приказами по ведомству о поощрении и повышении в должности или расстрельные списки. Систему в их оглашении уловить было невозможно, нередко обласканные в первых упоминались и во вторых также.

На френче цвета маренго Гурского и на буклированном с искрой пиджаке Остермана одинаково мерцали кровавым рубином ордена Красного Знамени. Недоброжелатели злословили, что и номера орденов одинаковы, то ли 666, то ли 0690. Но это вряд ли.

Обиженные реалиями классовой борьбы люди поговаривали, что близнецы, кроме адъютантских, исполняли при Троцком и иные функции. Хотя зачем бы это Льву Давыдовичу, имевшему двух или трех жен и массу детей, впоследствии методично и целенаправленно истребленных Сталиным не только вместе с чадами и домочадцами, но даже и с самыми отдаленными единомышленниками? Разве что товарищ Троцкий — банальный ситуационный бисексуал?

Один из «братьев» был высок и белокур, другой, напротив, коренаст, присадист, скорее брюнет, чем блондин, и носил маленькие круглые очки.

Считалось, что Остерман — барон, потомок того самого канцлера Российской империи при Анне Иоанновне, сосланного в 1741 году Елизаветой Петровной в Березов. Другие выводили его от Остерман-Толстого Александра Ивановича, графа и генерала от инфантерии, отличившегося при Бородино и Кульме. Но если это так, то становилось непонятным, отчего бароном или графом не называли Гурского?

А если нет, то каким образом Гурский мог попасть в Пажеский корпус и прослужить вплоть до октябрьского переворота в полку, наиболее приближенном к особе государя? Однако если все-таки нет и генеалогия там другая, то понятнее становится, как он (они) сумели укрепиться в окружении Льва Давыдовича.

На фоне столь колоритных фигур Троцкий совершенно терялся, но это входило в его замысел. Так Борис Савинков, в бытность свою террористом, всегда носил черные ботинки и рыжие краги, чтобы все смотрели, изумляясь, на ноги и не запоминали лица…

А сзади валила беспорядочная толпа охранников и порученцев, как на подбор длинных и тонких, не иначе как носящих под кителями (исключительно дореволюционного пошива) корсеты, с безупречными проборами и вечными издевательски-почтительными улыбочками, за которыми Агранов отчетливо различал тщательно спрятанную ненависть к коммунистам и прочему быдлу, вдруг дорвавшемуся до власти. Все они прославились своей безграничной жестокостью при расправах с теми бойцами и командирами, на которых обрушивался гнев «вождя и организатора» Красной Армии. Агранов был уверен, что таким образом абсолютно безнаказанно они проявляли свою контрреволюционную сущность. Куда ведь проще и приятнее убивать коммунистов по приказу главного коммуниста в подвалах и у железнодорожных насыпей, чем рискуя жизнью в колчаковских и деникинских пехотных цепях.