Алексей как приговоренный поплелся за ним. Ната писала, что развелась с мужем, что соскучилась по России даже, как она выразилась, в том неприглядном виде, слухи о котором доходят до нее, писала, что хочет обновиться, что готова попробовать себя в чистой науке, что ее начальник— канадец португальского происхождения — совершенный и конченый делец. В заключение Ната передавала привет Алексею и почему-то — видимо, за давностью лет, — Кире, и в этом месте письма Алексей посмотрел на Угодникова почти с ненавистью. Потом вернулся к столу, налил себе чаю в чашку из семикаракорского фаянса и позавидовал этим людям, своим хозяевам, чья незлобивая жизнь, в которой не бушевали ветры одноклассников, не рушились миры и раз навсегда заведенные порядки, напоминала бесхитростный, но милый узор их домашней керамики.

Наконец он собрался с духом и сказал:

— Коля, я уезжаю.

— Да, ты говорил — пятнадцатого, — не понял сначала Угодников, но потом по мрачному его взгляду догадался. Лицо его на несколько секунд одеревенело. Из удивленного оно стало печальным, потом задумчивым, но ни одно из этих молниеносно сменившихся выражений не были унизительны для Алексея, и Алексей, отметив это, испытал благодарность к Угодникову. Алексей не мог, не хотел ничего объяснять про Киру, про Митю, про себя самого.

— Просто я не верю, прости.

И тут Угодников как-то мгновенно поник, то есть принял тот самый облик, который имел при их первой встрече в Москве и который имел обычно.

— Нет, — раздался ясный, звонкий, как листовая жесть, голос пятилетнего сына Угодниковых Димочки, выбежавшего из соседней комнаты, — опять все перепутала! Девчонки всегда все путают!

Отповедь предназначалась соседской девочке-одногодке, зашедшей к нему в гости. Алексей с Угодниковым молча посмотрели на Димочку, и голоса играющих детей были как-то тягостно неуместны в наступившей между ними тишине.

— Давай играть! — велел Алексею Димочка. — Кем ты будешь?

— Я буду… — Алексей задумался, но, увидев в руках у Димочки маску забавного мышонка — восточного символа наступившего года, предложил: — Буду повелителем мышек.

— Нет, так нельзя, — заканючил Димочка. — Повелитель мышей у нас уже есть.

— Тогда я буду повелителем бабочек, — вспомнил Алексей фильм своего друга.

— А как зовут повелителя бабочек? — задумался вдруг Димочка.

— Бабобаб, — сказал Алексей. — Повелителя бабочек зовут Бабобаб.

От дома Угодникова до дома Киры было пятнадцать минут пешком. По Кастанаевской надо было пройти до площади Ромена Роллана, обогнуть круг и выйти на Барклая. Он окунулся в морозный воздух и пошел в сторону Кириного дома, оставляя на нежно припудренном асфальте следы своей обуви. «Лексус» серебристый стоял в кармашке двора под разросшейся сиренью, в салоне у него мигала красная лампочка сигнализации. Задрав голову, он нашел ее окна и долго смотрел на эти желтые прямоугольники. Окна выходили во двор, изредка какие-то люди входили внутрь дома и выходили на улицу — веселые, свежие, новогодние, — и у него возникал соблазн пройти с ними в подъезд, вызвать лифт, позвонить в ее дверь, и вместе с этим соблазном возникало не менее сильное чувство недопустимости этого.

Все же свет в ее окне и эта красная лампочка в салоне автомобиля, словно несущая недремлющую службу, успокоили его. Он направился к метро и среди других людей на некоторое время стал одним из них.

* * *

Домой он возвращался около половины девятого, гастарбайтеры схлынули, испарились, и вагоны занимали привычные глазу граждане и их группы. Почти на всех них лежала мятая печать давешнего праздника, головы молодежи украшали поникшие красные колпаки с белой оторочкой, а люди постарше и постепенней ехали повидать друзей, как это следовало из их поклажи — коробок с тортами и пакетов с бутылками.

От метро к дому он шел через березовую рощу, и тугой снег под ногами скрипел оглушительно, как стекло, когда по нему проводят пенопластом. За корявыми стволами горели желтые, красные, синие окна, и стволы мелькали в них, как бы безостановочно перемещаясь.

Дворники весело, словно соскучившись по работе, скребли пегий асфальт. На детской площадке под присмотром мам возились малыши, и в морозном воздухе стоял серебряный звон их голосов. Алексей зашел за дом, свернул с тропинки, чтобы между двумя стволами лучше видеть окна своей квартиры, и по щиколотку провалился в пушистый рассыпчатый снег. Изредка с ветвей летела вниз снеговая пудра. Прохожих не было — в темноте, даже освещенной свежим снегом, мало кто ходит через березовую рощу. Только женщина, подвязанная на пояснице поверх пухового пальто оренбургским платком, неторопливо выгуливала двух пуделей, затянутых в синтетические комбинезоны, Алексей часто ее здесь встречал.

Оренбургский платок вызвал в его сознании образ Вадима Михайловича и его нестяжательские туалеты, потом мысль по одной ей известной логике перескочила в Варварино, и память как бы изошла дурманом скошенного сена, вспомнил он недавний Киржач, и перед глазами встала картина церемонии, в которой он невольно принял участие. Он снова увидел эту горстку людей, говоривших нескладные слова, детей, их озябшие руки, которыми они пытались заслонить от ветра огоньки своих свечек, сами эти огоньки, которые метались на свечках, словно гонимые, залепленное снегом лицо Родины-матери, занесенные снегом поля, понурого Угодникова, так расстроенного известием о его скором отъезде…

«А ведь это бегство», — вдруг подумал он. «Я бегу», — подумал он еще раз, уже более отчетливо, и не то чтобы устыдился этой мысли, а просто констатировал ее. «Пятерочка» еще работала. Как бы в рассеянии пошел он на ее сияющий свет, думая, что надо бы достать с антресолей лыжи, на которых он не ходил уже лет семь, и пройтись, как в детстве, по восторженно застывшему после снегопада лесу.

Возле ближнего к магазину дома у мусорных баков, отгороженных п-образным зеленым бетоном, стояла аккуратная стопка книг.

Магазин был пуст. Три восточные женщины в красных передниках понуро сидели за кассами. Самоедычи и кирсанычи, обделенные вниманием празднующих горожан, свой позор сносили вполне терпеливо и не без достоинства ждали на полках своего часа. Алексей купил бутылку «Хенесси».

— Пакет нужен? — задала вопрос кассирша.

Он вспомнил о книгах и ответил утвердительно.

Книги ежились под идущим снегом. Алексей смахнул от него верхнюю и, не читая названия, стал складывать их в пакет.

* * *

Когда со своей добычей он проходил по двору, мельком посмотрел направо и невольно остановился. Прямо из окна первого этажа на него смотрел веселый снеговичок. В одной руке или, наверное, лапке он держал метелку, в другой — фонарик; на голове его чуть бочком сидел черный цилиндр, украшенный цветком, и весь его облик, вся его немного лукавая улыбка сияла таким доверием к миру, такой бесхитростной самостью, что как бы говорила: «Вот я какой! Наверное, довольно славный! А вы? А вы какие?»

Алексей смотрел на окно со снеговичком как завороженный. Когда-то в детстве он тоже под Новый год рисовал гуашью на стеклах своей квартиры таких же милых, праздничных, исходящих добротой существ, и ожидание начала этой работы ощущалось едва ли не радостней самого повода. Алексей приставил пакет с книгами к ногам и, воровато оглядевшись, продолжал разглядывать снеговичка. Ему очень захотелось увидеть самого маленького автора этого произведения, но он понял, что известные стилистические отличия между снеговичком и человеком только подчеркивают тождество рисунка на стекле и его создателя, который скрывался где-то в недрах комнаты, где гуляли голубоватые блики работающего телевизора. И маленький художник, в сущности, все уже и сказал. Его изображение говорило всем, кто способен был понять: «Да, это я такой, это мы такие, такими явлены в мир. Я верю, что мир достоин моей улыбки, я еще не знаю, что дома наши серы, что лица людей хмуры и озабочены; мне неведом перед ними страх, и боюсь я пока исключительно того, что не проходит по вашим ведомостям. Белка, поселившаяся в заброшенном вороньем гнезде, интересней мне биржевых котировок. Время для меня еще не друг и не враг — это просто часы, минуты, распорядок мелких частиц, у каждого отрезка суток есть свои краски, свои запахи. Я еще не растрачиваю его днем и не отыскиваю мучительно по ночам, когда в тишине бесстыже скользит по стенам моей комнатки свет машин, за рулем которых спешат куда-то беспечные его расточители, — не собираю его из кусочков, тщательно примеряя один к другому и не слишком беспокоюсь, если кусочки плохо подгоняются. Для меня время — не смальта, и метелка служит мне не для того, чтобы сметать в бесформенные кучи эти обломки цветной слюды. Метелка у меня в руке для того, чтобы расчищать от снега дорожки, по которым хожу я или мои близкие, фонарик — чтобы освещать эти дорожки, когда зайдет солнце, а ведь всем известно, как рано оно заходит зимой. Вот, вкратце, каков мой мир.