— Умоляю, выслушай. Я предложил Маркусу это пари. Я предложил! Это было давно, понимаешь? Он еще не любил тебя. Все было шуткой, игрой, ничего серьезного. Когда я заметил, что Маркус влюбляется, я подталкивал его к этой мысли, хоть он и отрицал все. Я знал, что проиграю, но мне было наплевать. Я лишь хотел, чтобы мой друг был счастлив. Если тебе интересно, выиграл я. Не потому, что ты уехала. Маркус впоследствии так привязался к тебе, что… все закончилось. Он просто отдал мне свою новую машину.

Исайя переводит дух. Покраснел, как будто бежал, бежал и только сейчас остановился. Я чувствую, что готова заплакать, но сопротивляюсь атакующему спектру худших эмоций.

— Надеюсь, ты счастлив, — в ответ на его тираду безжизненно отзываюсь я.

И стоит мне все же двинуться снова и оставить Исайю позади, он кричит мне в спину:

— Разве мы не квиты, а? Разве не квиты?! Твой папаша выкрасил лицо моего друга во все цвета радуги! Ему делали операцию! К тому же, ты в курсе, что у Маркуса сотрясение?!

Я замираю, дослушав до конца то, что он хотел сказать. Его скрипучий голос пускай и вывернул меня наизнанку, но я не подала виду. Маркусу досталось, это так, но не мне его жалеть. Так и не повернувшись к Исайе, как он того наверняка ждал, я возобновляю шаг.

В белой, почти пустой палате медсестра поправляет капельницу, а затем протирает кусочком ваты правую руку Маркуса в изгибе локтя. Там у него пульсирует синяя вена. Молодая женщина обнаруживает меня раньше, чем тот, к кому я пришла. Марк буквально вздрагивает, лежа на кровати, когда его взгляд касается моих ног, а потом без спешки поднимается выше и выше.

Медсестра, покончив с процедурой, указывает мне на выход. Она не разрешает здесь находиться и рекомендует приходить вообще в день выписки. Но Марк бесцеремонно прерывает ее тараторящую речь.

— Пусть останется, — говорит он тише и тяжело сглатывает.

Его кадык двигается вверх-вниз, когда он смотрит на меня из-под ресниц. Его голова покоится на подушке. Кажется, ему сложно ее поднять, поэтому он проводит манипуляции с больничной койкой — спустя всего секунды три та поднимается так, что Маркус полулежит на ней. Хмыкнув, женщина отбрасывает длинную русую косу за спину и спешит покинуть палату. Напоследок она предостерегает пациента, что вынуждена будет доложить о моем визите лечащему врачу.

Он провожает ее взглядом, чтобы потом вернуться им ко мне. Глядя на пластыри, покрывающие его лоб, висок и место над бровью, я кусаю губы практически до крови.

Лишь бы не расплакаться.

Почему все вот так вышло?

Ну почему?!

— Я даже надеяться не смел, что ты придешь, — произносит хрипло Ферраро, пошевелив пальцем, на который надет пульсоксиметр.

Исайя сказал, что Марк пережил операцию. Что ему оперировали? Но Ева сообщила Алистеру, что Маркуса вскоре должны выписать, это значит, что ничего серьезного ему не грозит. Так ведь?

— Пожалуйста, не молчи.

Я понятия не имею, что говорят в таких случаях. Как мне себя вести? Присев на кресло в углу, сжимаю и разжимаю пальцы. Сумасшедшая боль разъедает душу. Слезы капают на полы пальто, нo я просто стараюсь игнорировать их.

— Ты сможешь простить меня? — беспомощно шепчет Маркус. — Сможешь? Поверь мне, Каталин, поверь мне, я полюбил тебя уже после того, как согласился на то идиотское пари! — Он вот-вот сорвет голос. — Я не придерживался его условий, когда целовал тебя, когда спал с тобой. Я люблю тебя, ты веришь мне?

Молчание.

— Ты веришь мне?! — истошно вопрошает Ферраро.

Я стремительно вскидываю голову и руками вытираю глаза, щеки, скулы. Знаю, что от слез весь макияж потек и размазалась тушь.

— В случае выигрыша, — судорожно всхлипнув, робко-несмело спрашиваю, — чем Исайя был бы тебе обязан?

— Каталин…

— Ответь мне.

Его лицо, покрытое ссадинами и кровоподтеками, страдальчески перекашивается. Ему не хочется говорить, но придется.

— Я пожелал его «Голубых танцовщиц», — прикрыв веки, изрекает мученически Маркус.

Я подношу ладони ко рту и заглушаю одинокий скулеж, который из меня вырывается. На языке вертятся целые реплики, фразы, обвинения, оскорбления! Мне не удается высказать ничего из этого. Что я могу? Только плакать, только реветь, утопая в глубине кремового кресла.

Нет, нет, нет. На минуту мне даже захотелось быть беспринципной, всепрощающей дурой! Тогда на меня бы подействовали извинения и слезы Маркуса.

Он тоже плачет. И сердце его, верю, болит не меньше моего. Но своим поступком Марк раздавил меня. Чтобы попытаться простить его, сначала необходимо подняться и воссоздать ту Каталин, которая жила раньше.

Затихнув и резко вздохнув, я взываю к себе. Лучше уж переключиться на цинизм, лучше на время забыть о том, сколько всего я теряю из-за Маркуса. Да, мое сердце, будто остановилось, но, если я буду фальшивить, мне будет проще справиться с болью.

Встав на ноги, подступаю к подножию больничной кровати. Маркус ещё довольно слаб, чтобы дотянуться до меня, но он протягивает руку в надежде, что я подойду. По его щеке скатывается новая слеза — слеза понимания и смирения. Все кончено.

— Я приехала попрощаться. — Губы против воли начинают дрожать. Голос ломается.

Зрачки зелено-карих — моих самых любимых в мире — глаз Ферраро расширяются в миг. Он даже намеревается привстать. Он шокирован, поэтому дышит с трудом. Я боюсь, в какой-то момент понадобится позвать на помощь врачей.

— Что? Нет! О чем ты? Нет-нет-нет-нет-нет! — выкрикивает Марк на одном духу. — Нет! Каталин! — горланит он неистово, будто я ухожу. Похожий на ребенка, взрослый мужчина, принимается вопить и рыдать.

И тут я сдаюсь. Присев рядом с ним, сомнительно и нетвердо опускаю свои руки на его громадные плечи. Если отбросить габариты Маркуса, можно забыть, что напротив сидит самостоятельный, почти тридцатилетний человек. Доходит до того, что игла капельницы вырывается из-под пластыря, но Ферраро даже не придает этому значения. А когда в палате появляется медсестры, он с диким воплем распоряжается, чтобы те ушли прочь. Безусловно, с минуты на минуту сюда ворвется врач, и времени у нас невероятно мало. Я белу в свои руки его лицо, а он ладонями нежно проводит по моим предплечьям.

— Люблю тебя… Я очень люблю тебя… Пожалуйста, не совершай ошибку!.. Я себя не оправдываю, Каталин, я настоящий ублюдок! Но ты ведь… ты такая… — в поисках нужных слов, он открывает и закрывает рот, глотая слезы. — Ты неимоверная, Каталин. Я полюбил тебя так сильно, — говорит Маркус уже тише, прислонив свой лоб к моему, — что мне и самому страшно.

Оплакивая вместе с ним наше невозможное будущее, я прикасаюсь к синякам на его лице и к царапинам, выставленным на обозрение. Край больничной хлопчатобумажной рубахи сполз с правого плеча, обнажив ушибы. Я не должна делать этого, и все-таки, склонившись, целую видимые мне увечья. За подбородок Маркус поднимает мою голову и дотрагивается после моих губ своими — израненными. Я замечаю, что он испачкал кровью из вены рукав моего пальто, но меня это нисколько не смущает.