для всего мира. Вернусь ли я из этого путешествия, не знаю. Дело в том, что я хочу побывать на северном полюсе и посмотреть на аномалии магнитной стрелки, когда я приду туда с нею и положу ее на место. А! А! Это будет пятый великий акт драмы для вас непонятной, но полной жизни для меня. Ты знаешь наверно, Ян, что собственно говоря существуют два северных полюса: магнитный и земной, совершенно различные; один неподвижен, другой вращается около него. Великая загадка, что там устроит стрелка. Должен ехать. Может быть, погибну, но тем не менее поеду.

— Как же так? Ведь ты, доктор, живешь бесконечно и не можешь погибнуть?

— А! Хотелось бы тебе меня поймать? Погибну! Погибну в одной оболочке, чтобы проснуться в другой. Значит погибну я только для вас, но не для себя; я еще буду существовать. Если не вернусь, дети мои, — промолвил он, садясь и слегка взволнованный, — вспоминайте иногда обо мне! После смерти продолжение жизни на земле — это воспоминание. Вспоминайте! Люди по разному обо мне говорят: болтают, что я сумасшедший, что я глуп!!! Может быть! Может быть! Никто, однако, не скажет, что я непорядочный и злой человек! Глуп? Всякий, кто думает не так, как мы, для нас глуп; животное глупо для нас, мы глупы для него, для ангела, а что ангел перед Богом? Я больше люблю науку и мою ненасытную жажду знания, чем все на свете, чем даже вас (не скрою) — вот грех моей жизни! Но и наказание идет вслед за грехом. Каждый гибнет из-за своего греха, и я так же погибну. Вспоминайте же меня, дети!

Он быстро ушел, Ягуся навзрыд плакала, Ян глубоко задумался.

— Дорогая Ягуся, — сказал он погодя, видя ее слезы, — отец нас только пугает. Не думай об этом, будем говорить и думать теперь немного о себе; это наш цветок жизни эти несколько мгновений. Ты слышала, что мы небогаты; не боишься этого?

— Боюсь — за тебя.

— Я горд и счастлив этим; но прости, дорогая, что не смогу дать тебе ни роскоши, ни даже полной свободы. Мы оба должны работать, мы должны жить скромно. Кто знает, какие новые обязанности могут нас ждать! Не дадим захватить себя этому мгновению и устроим нашу жизнь так, чтобы она могла тянуться без перемен. Приготовим гнездо для счастья так низко, чтобы его не снесла буря.

— И чтобы злой зверь не растоптал его.

— Да, ангел дорогой, плода на ветви между небом и землей. Завтра наша свадьба, а после свадьбы, на которой будут только доктор и Тит (к чему нам шум и свидетели?), мы переедем к себе. Утром велишь перенести свои вещи отсюда, а я тебя встречу как госпожу на новой квартирке.

— О, если б отец мог остаться с нами!

— Ты слышала, знаешь, что это невозможно; мы не сможем его упросить. Он ждал, кажется, только момента, чтобы тебя кому-нибудь поручить; опять умчится куда-то вдаль. Кто знает? Не мудрец ли это, что скрывается перед людским удивлением под завесой сумасшествия, чтобы под ней спокойно работать.

— Я его так мало знаю! Знаю, что у него доброе, отцовское сердце, но ум уносит сердце, а наука поглощает всего. Боюсь этого путешествия на страшный, далекий север.

— Убедится в невозможности попасть туда и вернется к нам. Время понемногу должно охладить этот порыв к путешествиям и открытиям.

Так, беседуя об отце, о себе, они просидели до вечера, а простившись с Ягусей только до утра, Ян возвращался домой в состоянии ожидания, блаженства, надежды, состоянии, несомненно, наиболее счастливом для души. Никогда полученное не равно ожидаемому.

Он нарочно проплутал в освещенных луной улицах и незаметно очутился перед домом Огинских, окна которого были ярко освещены. Взглянул, и сердце у него сжалось: мысль о презрительном к нему отношении, черные глаза каштелянши столь огненные, столь много говорящие явились ему в душе. Он оттолкнул ненужное воспоминание. Но, поворачиваясь к зданию, заметил несколько человек, которые, казалось, вздыхали, как он, и поглядывали наверх на окна, словно их влекла туда непреодолимая сила. В ближайшем Ян узнал равнодушного каштеляна, который, задумавшись, стоял под окнами прежней жены. Он, вероятно, оплакивал ее: ее глаза даже тогда, когда жили вместе, не благоволили останавливаться на нем. Другим был доктор Фантазус, тоже блуждавший около дома, как волк около приманки. Заметив, что его узнали, он убежал. В последнем Ян узнал Тита и, сильно удивленный, схватил его за руку.

— Что ты тут делаешь? — спросил он.

— Что? А ты?

— Я иду домой.

— Прямой путь! И я иду.

— Ты стоял?

— Отдыхал.

— Пойдем тогда вместе. Значит и ты, мой Тит, очарован ими как все, кто к ней подошли, хотя бы на минуту? Это непонятно! Что же в этих глазах?

— Что в них? Что в них? — повторил с увлечением скульптор. — О! Обещания, которых никто на земле не может сдержать, великие непонятные слова, как музыка, которую чувствуешь, не будучи в состоянии истолковать. Какой-то иероглифический язык, темный, великий, увлекательный, волшебный. О! Эти глаза, эти глаза!

— Эти глаза вовсе не выражают того, что ты им приписываешь, — возразил Ян. — Я их знаю, так как едва не умер от них.

— А я едва от них не начал жить! — воскликнул Тит. — Но я вовремя удержался в беге. Однако смотри, как пятнадцатилетний юноша, я, муж, ты, доктор Фантазус тянемся под ее окна, когда она, может быть, на ком-нибудь другом испытывает силу своего взгляда, непонятную силу.

— Магнит не может быть сильнее, — сказал Ян; — но бежим от них, бежим! Я говорю теперь, как раньше ты. Завтра свадьба, Тит, завтра свадьба! Утром устрою квартиру, вечером поедем на Антоколь, ты, я, она, доктор, больше никого. Потом проведем несколько часов в беседе у меня. Будем одни. О, что за великое торжество! Горе тому счастью, которому нужно хвастаться перед людьми, чтобы почувствовать себя счастьем! Утром придешь помочь мне устроить квартиру, да?

— Хорошо, покойной ночи.

— Не возвращайся только под окна каштелянши.

Они разошлись, смеясь над своими увлечениями. Тит пошел улицей к Бакште, но когда Ян уже не мог его видеть, быстро повернул и побежал ко дворцу Огинских. Доктор, муж и еще кто-то третий кружили там, хотя свет в окнах уже погас.

Странные это были глаза, эти два очага души, которые зажигали столько пожаров, возбуждали столько мыслей. Глаза?