Я точно знала, почему он измыслил эту ложь. Если королева уверится, что ларца больше нет, она не станет долее удерживать меня при себе. Рэннок Хэмилтон сможет увезти меня в Кинмилл и там, где я буду всецело в его власти, он наконец заставит меня отдать ему ларец, который, как он думает, находится у меня.

Он поймал меня в сеть, сплетенную из моей собственной лжи.

– Этого не может быть, мастер Хэмилтон, – тихо, но с абсолютной уверенностью в голосе сказал Никола де Клерак.

Мой муж осклабился.

– Я своими глазами видел, как все бумаги сгорели, француз.

– Вы лжете, – в отчаянии вымолвила я. – Мадам, он лжет.

– Вы хоть понимаете, как ценны были эти бумаги, глупец? – вопросил Морэй. – Вы хоть представляете, какую ценность они могли иметь для Шотландии, какое влияние на политику Англии и Франции они могли бы нам дать?

– Они принадлежали моей матушке, – проговорила королева. Голос ее дрожал. – У меня осталось так мало вещей моей матушки.

– Вам всего-то надо было дать мне аудиенцию, когда я о ней просил, – сказал Рэннок Хэмилтон. Теперь в его голосе несколько поубавилось самоуверенности и наглости. – Вините в случившемся себя, а не меня, мадам.

– Стало быть, в минуту пьяной злобы, – сказал Роутс, – вы уничтожили все бумаги? Вы уверены, что все?

– Все до единой. И Рэннок Хэмилтон больше не будет послушным орудием в ваших руках. – Он подошел и грубо схватил меня за руку. – Пошли, жена. Кончились твои денечки при королевском дворе.

Есть такое растение – недотрога; оно цветет с начала лета до первых заморозков. У него красивые белые или розовые цветы, на вид вполне безобидные, но оно не зря получило свое название – когда его семена созревают, его семенные коробочки взрываются от малейшего прикосновения.

Так взорвалась и я.

Размахнувшись, я изо всей силы ударила своего мужа. Сейли зарычал и оскалил зубы. Я успела отклониться, и кулак Рэннока Хэмилтона просвистел в полудюйме от моего лица. Дамы завизжали. Никола де Клерак сделал шаг вперед и одним ловким движением так пнул Рэннока Хэмилтона в пах, что тот согнулся в три погибели и свалился на пол.

– Если ты ударишь ее, – проговорил он голосом, не похожим на его обычный голос, – я тебя убью!

«Je t’aime, ma mie…»

– Сьёр Нико, – закричала королева, – перестаньте!

Рэннок Хэмилтон с трудом поднялся на ноги и схватился было за рукоять кинжала, но Нико выхватил свой клинок первым, и тот сверкнул в свете пламени, горящего в камине. Остальные находившиеся в комнате мужчины тотчас кинулись к нему, ибо обнажать оружие в присутствии королевы было тягчайшим преступлением.

– Вы, оба, сейчас же прекратите! – сказала королева. – Брат, прошу вас, посадите сьёра Нико под замок. Мастер Хэмилтон, вы можете удалиться. Заберите с собой свою жену и больше не показывайтесь нам на глаза.

Рэннок Хэмилтон сделал непристойный жест. Нико бросился к нему, все еще держа в руке кинжал; от его взгляда мне стало страшно. Морэй и Роутс схватили его за руки и оттащили прочь.

«Je t’aime, ma mie…»

– Нико, – вымолвила я, – перестань. Теперь уже слишком поздно.

Он попытался было вырваться из рук Морэя и Роутса. Королева поглядела на него в ошеломлении. Мой муж вновь схватил меня за руку, и на этот раз я не стала сопротивляться.

– Сейли, – позвала я, – пойдем.

Сейли послушно пошел за мною, поджав хвост с белым кончиком. Сзади донесся сдавленный голос королевы:

– Позовите стражу, брат. Я желаю, чтобы сьёра Нико сию же минуту посадили под арест. Синьор Дави, допойте песню. Пойте! Пойте все!

Итальянец взял аккорд на своей гитаре и снова запел. Его голос звучал жалко.

– Я больна, – пожаловалась королева. – О, я так больна! Бумаги моей матушки, пророчества месье де Нострадама – все пропало! У меня так болит голова, и такое колотье в боку!

Она заплакала. Больше я ее не слышала – мы отошли слишком далеко.

– Избавься от этой чертовой псины! – рявкнул Рэннок Хэмилтон. – Если эта тварь укусит меня, я ее утоплю.

На одно ужасающее мгновение я увидела Сейли, тогда еще маленького щенка, которого одна из ведьм леди Хантли держит над священным колодцем у часовни Пресвятой Девы Марии в Стоунвуде.

– Иди, Сейли, – сказала я. – Иди к Дженет. Скорее, скорее!

Он поднял мордочку и посмотрел на меня. В его умных влажных глазах отразились понимание и страх. Он вдруг заскулил и положил одну крапчатую лапку на подол моей юбки.

Рэннок Хэмилтон попытался пнуть его, и он проворно отскочил в сторону. Он взглянул на меня в последний раз, потом потрусил прочь по коридору и скрылся за углом.

Мой Сейли, мой счастливый талисман, покинул меня.

Кинмилл-хаус, графство Пертшир,5 декабря 1564 года

Когда он забрал у меня Китти, я поняла, что он собирается меня убить.

Моя маленькая Китти. Ее полное имя было Кэтрин Хэмилтон, но я не хотела так ее называть. Ей не было еще и года, но точного ее возраста я не знала – с тех пор как меня заперли в башне Кинмилл-хауса, я потеряла счет времени. Мне было известно лишь примерное время ее рождения – где-то в начале марта, а сейчас была уже зима. Моя вторая зима в Кинмилле.

Я знала, что, рожая мою девочку, я чуть не умерла. Когда мы прибыли в Кинмилл в сентябре 1563 года, я была женою Рэннока Хэмилтона, как бы сильно мы друг друга ни ненавидели. Без особой охоты – желал ли он от меня ребенка или нет, но рождение сына стало бы свидетельством его мужской силы, – он предоставил мне теплый кров, пищу, чистую воду для мытья, услуги прачки и чистое постельное белье. В моем распоряжении была служанка, в компании которой я коротала свои дни. Ее звали Нэн, а фамилии она не имела, во всяком случае, выяснить ее мне так и не удалось. Вдвоем мы шили пеленки и одежду для ребенка. Я научила Нэн ткать простые гобелены. Частенько, выглядывая из окна, я видела, как юный Джилл выгуливает лошадей. Он скакал на Лилид взад и вперед под моим окном, и я знала: он знает, что я за ним наблюдаю.

Всю эту первую зиму я жила в относительном комфорте, но меня невыносимо мучили печаль и тоска. Я так тосковала по Грэнмьюару, по Майри, по моим близким, что мне казалось, это меня убьет. Плохо же я тогда знала, что в самом деле может убить меня.

Ранней весною, когда у меня начались схватки, рожать мне помогала только старая травница. Я не могла не вспомнить ученого врача королевы, который принимал у меня роды, когда я рожала Майри; я помнила его лицо, но совершенно забыла его имя. От старухи травницы с ее сушеными листьями, припарками и горькими отварами мне было больше вреда, чем пользы, но мне все-таки удалось не потерять головы и начать кормить и нянчить Китти, едва она родилась. Крестить ее было некому – к ней не пришел ни католический священник, ни даже протестантский пастор, и я сама дала ей имя и помолилась Зеленой Даме, чтобы та благословила ее.