Я растерянно моргаю.

– У меня есть друзья!

Мои слова звучат жалко, словно я двухлетний ребенок, но о чем Наоми вообще сейчас говорит? Она ничего не знает о моей жизни. Она не Мэл. Мы с ней вообще почти никогда не общались.

– Тогда почему ты себя так ведешь?

– Никак я себя не веду, – говорю я, чувствуя, как моя кровь начинает закипать. – Наоми, мне кажется, тебе пора уходить.

Она не обращает на мои слова никакого внимания.

– Мне не нужно знать все подробности, чтобы понять, что ты себя наказываешь.

Я не могу поверить, что она так по-хамски со мной разговаривает. Я открываю рот, чтобы ей об этом сказать, но с моих губ срываются совсем другие слова.

– Ты не знаешь, о чем говоришь. Ты даже не представляешь, что я натворила.

– И что ты натворила? Убила кого-то? – с насмешкой спрашивает она.

Мою кожу обжигает злость, а в горле встает ком.

Я молчу.

– Что бы там ни сделала… если это уголовное преступление, иди и сдайся полиции. Если нет, извинись и живи дальше.

Я поверить не могу, что она сказала это вслух. Она же ничего не знает… даже понятия не имеет.

– Я не могу жить дальше.

– И почему же?

– Потому что я не могу ничего исправить. Он погиб, и я не могу его вернуть.

Взгляд Наоми смягчается. Мне кажется, она только сейчас понимает, что я говорю о Роуэне.

– Ты его не убивала.

– Я его не остановила.

– И Мэл ты тоже не вылечила, – говорит Наоми. – Потому что ты не могла этого сделать. Никто не мог.

– Я могла остановить Роуэна, – говорю я, и мои глаза наполняются слезами.

– Ты не запихивала его в машину. Ты не поила его алкоголем. Этот мальчик… этот мальчик совершил ужасную глупость. – Голос Наоми срывается. – Он часто делал глупости. Помнишь, как он заявился пьяным в «Континенталь»?

– Он переживал из-за болезни Мэл, – говорю я, вытирая глаза рукой.

– Мы все переживали, – произносит Наоми. – Сейчас уже нет смысла его обсуждать, хотя мне определенно есть что сказать. – Ты знаешь, что Мэл тоже винила себя в его смерти? Жалела, что не была с ним строже, не уделяла ему больше внимания. Что разрешила устроить вечеринку у озера.

– Это не ее вина!

– А может быть, в какой-то степени и ее, – говорит Наоми, и я не могу поверить своим ушам. – Возможно, в какой-то степени и твоя тоже. Но ты заплатила за это и будешь платить за это всю оставшуюся жизнь, потому что его больше с тобой нет.

Я рыдаю так, что мне тяжело дышать.

– Я так хочу вернуться в тот вечер…

– Но это невозможно. Тебе остается только идти вперед.

– Я пытаюсь, – говорю я. – Я пытаюсь стать лучше.

– Ты станешь лучше, только если тебе станет лучше, – произносит Наоми, и я задаюсь вопросом, когда она успела превратиться из раздражительной подруги Мэл в инструктора по личностному росту. – Если ты будешь отказываться от всех радостей жизни, это ничего не изменит. Тебя даже великомученицей не назовут. Только дурочкой.

Я все еще немного задыхаюсь.

Наоми продолжает:

– Вот, например, университет… Если ты не хочешь учиться, не учись. Но если хочешь, почему ты все еще здесь?

– Я не знаю, чем хочу заниматься.

– Чушь, – отрезает она. – Ты просто боишься совершить еще одну ошибку. Но знаешь что? Ты наделаешь их еще миллион. Возьмем хотя бы эти штаны в клеточку. Купить их было ужасной ошибкой.

Она указывает на мою старую пижаму, и я почти – почти улыбаюсь. Но вместо этого из моего рта вдруг вырывается:

– Мне кажется, со мной что-то не так.

Наоми приподнимает бровь. Я продолжаю:

– Есть во мне что-то такое, из-за чего я не могу удержать в своей жизни людей, которых люблю.

– Я тоже не могу, – говорит она.

– Нет, дело… во мне, – хрипло произношу я.

Я рыдаю так сильно, что, каждый раз открывая рот, чувствую на языке соленый привкус.

– Это мое Большое Зло. Я отгоняю людей от себя или разрушаю их.

Она только снисходительно отмахивается от моих слов.

– Ну что ты, это ерунда.

– Мэл говорила, что оно есть у каждого.

– А еще Мэл говорила, что однажды на ней женится Джон Траволта. Честно тебе говорю, эти слова записаны в ее выпускном альбоме.

Сначала я думаю, что она меня не поняла, поэтому начинаю ей объяснять. Я рассказываю, что долгие годы верила в ужасную вещь – что, просто появившись на свет, украла свет из глаз своей матери. Я рассказываю, как отец пытался угнаться за мамой и постоянно оставлял меня одну. Про то, что я не просто потеряла Коэнов – я уничтожила их.

Это сделала я.

Я ранила Люка. Из-за меня погиб Ро. Я бросила Мэл. А потом я ранила Люка еще раз.

– Так это ведь не Большое Зло, – говорит Наоми. – Это жизнь. В ней иногда случается дерьмо.

Она прищуривается и, наклонившись ко мне, заглядывает в мои глаза.

– Послушай меня, – медленно произносит она. – Я тоже не могу удержать в своей жизни людей, которых люблю.

Она повторяет это второй раз, но только сейчас до меня начинает доходить смысл ее слов.

Возможно, когда что-то исчезает из моей жизни, или разрушается, или заканчивается, дело вовсе не во мне и не в том, что таится внутри меня. Возможно, все это просто происходит и, возможно, это никак не связано со мной.

Только это понимание все равно не заставит их вернуться. Не изменит того, что произошло.

– Я не знаю, что мне теперь делать. Их больше нет. Всех троих.

– Может быть, – произносит она, – а может, и нет.

Я думаю, что она имеет в виду Люка, но она добавляет:

– Лично я каждый день вижу Мэл повсюду. И слышу ее голос. Слышу ее любимые песни. А Ро – я не могу смотреть теннис, не вспомнив про него.

– Я тоже, – признаюсь я.

– Ну вообще, я в принципе не могу смотреть теннис, – поправляется Наоми. – Я люблю гимнастику. Остальные виды спорта – это нечто невыносимое.

Я смеюсь сквозь слезы. Но в следующую секунду снова становлюсь серьезной.

– Мэл никогда не простила бы меня, если бы знала правду о том, что я сделала.

– А, ну да. Она ведь тебя никогда ни за что не прощала, пока была жива?

– Я никогда не делала ничего настолько плохого.

Наоми закатывает глаза.

– Она любила тебя как родную дочь, ты сама об этом знаешь.