Здешние люди, написал он на свежей странице, все эти твидовые клерки, бледные татуированные девы, продавцы жареных карапау, дивные театральные старухи, демоны психоанализа в роговых очках – это люди северные, неприветливые, они никому не верят, не улыбаются в пустоту и не кладут в пышки яичный крем, на манер лиссабонцев, а едят их пустыми, чтобы почувствовать вкус теста.

В августе они пришли на вечеринку Понти из любопытства, точно так же, как восемьдесят сограждан Эмпедокла поднялись по его приглашению на вершину вулкана, чтобы посмотреть, как лекарь, возомнивший себя богоравным, бросится в жерло. Когда же лава поглотила его, выплюнув пару сандалий, они покачали головами и разошлись.

Я тоже испытываю любопытство к Понти, болезненное суровое любопытство, похожее на любовь. Я хожу по его следам, дышу ему в затылок, куда бы я ни пришел, он только что здесь был, вот его пиджак на спинке стула. Ускользающая тень, ионовый хвост кометы, я знаю о нем больше, чем он сам о себе знает.

Бульон яростно бурлил у него за спиной, в кухне висел пресный запах куриного супа. Радин поставил на стол тарелку, обжег рот и не почувствовал вкуса еды. Обедаю один, как Дон Жуан в последнем акте. Так и есть: последний акт, до финала осталось несколько мизансцен. Что сделает Понти, явившись на закрытие?

Я должен туда попасть и увидеть конец истории. Любопытство сгубило кошку, не то что писателя, три недели варившегося в чужом преступлении, будто в рагу из говяжьих потрохов. Любимое блюдо местных жителей, за это их в стране называют трипейраш, пожиратели внутренностей.

Интересно, придет ли туда Гарай. Сидя на моем диване в банном халате, он сказал, что у него есть две версии будущего. Он может забить ставни своей мастерской гвоздями, сесть в самолет, двадцать шесть часов лета с пересадками: Лиссабон – Амстердам – Балтра, дальше паромом и на катере до Сан-Кристобаля. Но это, сказал он, не будет свободой в полном смысле слова.

Другая версия – нападение, то есть лучшая версия защиты, сказал он потом, потирая небритую щеку. Я еще не придумал, на кого я хочу напасть, чтобы освободиться от страха, который выедает мне печень, но думаю, что женщина, что подала мне отраву, стоит первой в списке возможных жертв. Я не силен в ядах, не умею стрелять и не способен ударить ножом. Я просто посажу ее в тюрьму.

Малу

я сидела там, на полу, среди битого стекла, и смотрела на сомиков – их на прошлое Рождество подарили, когда в доме все шло как заведено: обед подавался ровно в семь, белье хрустело, как свежая редиска на зубах, мебель лоснилась от воска, а фонтан каждое утро чистили граблями

рыбки еще трепыхались, когда падрон свет в коридоре включил, я как увидела его у дверей, такого родного, заросшего бородой, обеспокоенного, так сразу и заревела в голос, будто с горла веревку сорвали

он сначала подумал, что это жена, и говорит с порога: перестань рыдать, я все объясню! а потом пригляделся и говорит: это ты, шмелик? потом увидел, что я натворила, и тоже на пол сел, так мы и сидели в темноте, пока телефон в гостиной не зазвонил

падрон мне знак сделал рукой, мол, не отвечай, а я и не собиралась, кроме хозяйки ночью никто не позвонит, а что я ей скажу? что я сбросила человека с лестницы за то, что он назвал меня любовь моя, Доменика? столкнула его вниз, как убийца диогу алвеш сбрасывал своих жертв с лиссабонского акведука?

книгу про алвеша я читала в детстве, брошюру на газетной бумаге, их продавали на сельских ярмарках, там даже картинки были, усатое лицо в стеклянной банке с формалином, а его подельницу, хозяйку таверны, звали паррейринья, виноградная веточка

потом я стекло подмела, пол вымыла

на Кристиана я не смотрела

его там не было, одна только плоть безгласная

потом мы с падроном встали, он рукава засучил – неси, говорит, из сарая мешок, там такие брезентовые, только смотри, тихонько прошмыгни! во флигеле окна темные, индеец по субботам к девкам ходит, ну я и пошла, не скрываясь, принесла мешок, а падрон мертвеца в прихожую вытащил, за ним еще чуть-чуть подтекло

мы его в мешок уложили, двумя бельевыми шнурами перетянули, и все молча, только в ушах гудит, будто от сильного ветра! когда из дома выбрались, пришлось в темноте по промерзлому саду брести, а тут еще галька шуршит, как будто по ней не человека волочат, а коровье стадо бредет, потом к обрыву вышли, я на ограду показала – мол, может камень вытащить? камни большие, одного достаточно

но падрон головой покачал: здесь течение сильное, через полчаса в океане будет

Иван

Я не сразу поверил в то, что сказал клошар.

О да, Аграмонте такое место, сказал он, вычищая щепкой мясо из зубов, туда раз-другой зайдешь – и удача вцепится тебе в рукав, как продажная девка. На трамвайном билете и то выиграешь! Но если ты на удаче жениться хочешь, тогда сиди там шестьдесят четыре дня впроголодь, ешь сырое, вина не пей. Мой приятель Бата был жирным, как монастырский гусак, а тут лет на восемь помолодел, штаны булавкой застегивал, жаль только, не удержался и нарушил. Сам знаешь, чем кончилось!

В первый вечер после кладбища я шел по направлению к вокзалу, предполагая доехать до «Casino da Povoa», но передумал, вынул из заначки десятку, заказал на набережной пиццу с красным вином, а потом нырнул в знакомый квартал. Там целая улица подпольных клубов, не таких раззолоченных, как в Фигейра-да-Фоше, но для первого раза сойдет, и за вход платить не надо.

Покер принял меня, как теплое озерное дно, мягко и безопасно, хотя за четыре года я многое растерял, покерную мышцу надо все время качать. В полночь пицца стала крутиться в животе, будто вертолетные лопасти. Два голодных месяца сделали из меня отшельника в пустыне, поедателя акрид и дикого меда, пришлось отойти за угол в подворотню и сунуть два пальца в рот. Никогда в жизни этого не делал. И никогда в жизни не получал фулл-хаус на флопе, имея карманную пару.

По дороге в гостиницу я купил бутылку рома и начал пить его еще на улице, чтобы успокоить взбесившийся желудок. Фишки можете на деньги не менять, сказал мне кассир, протягивая бумажку с адресом, это наши партнеры, они даже чаевые возьмут фишками. Верткий марокканец встретил меня на пороге и вручил мне ключи от номера с кроватью в форме раскрытых губ.

Спустя неделю я переехал из номера для шлюх в номер для обладателей пурпурных фишек, а чуть позже – в отель на Ратушной площади. Деньги я тратил без счета, приглядел себе красную двухлетку «Fireblad», сто шестьдесят лошадей, но каждый вечер совал три фишки в консервную банку – она закручивалась намертво, и Мендеш сделал в крышке прорезь ножом.

Через месяц я обошел все игровые дома, не совался только к китайцам, и начал по второму кругу, голова у меня гудела, а кости ломило почище, чем от жизни в могильном склепе, но останавливаться было нельзя. Я завтракал в одном и том же кафе (это приносит удачу), всегда брал два круассана и грейпфрут.

Теперь все будет иначе, полагаю. Моя жизнь будет полна падений и взлетов, как если бы я жил с женщиной, нет, со всеми женщинами сразу. В игре живешь как на кельтском острове, где можно было жить либо ровно три дня, либо ровно три года, ошибешься – и любое яблоко может тебя отравить. Я страшно соскучился по игре, по тому, как она укачивает, не давая замечать ни погоды, ни времени, по сыромятному запаху диванов, по острой, бессонной тишине. Я буду жить так, пока не начну проигрывать.