– Не волнуйся, старлей, я с начальником Особого отдела штаба Десятой армии твою кандидатуру уже согласовал. Согласно тому самому приказу! – широко улыбнулся командир полка. – У тебя, кстати, и личный автомат есть, единственный на все наше воинство – у роты охраны только винтари! А у летчиков и вовсе пистолеты. Так что действуй, старлей! Глядишь, и медальку схлопочешь… А против ты или за – меня не волнует! Ты под погонами, я командир части, тобой «обслуживаемой» – так что в боевой обстановке имею право и без согласования личным составом распоряжаться! Командирам роты охраны, БАО и комэскам: через десять минут представить командиру отряда товарищу Гонтарю списки личного состава. От старшего лейтенанта Гонтаря жду плана операции по окружению и захвату остаточной японской группировки. Заместителю командира авиаполка по тыловому обеспечению – обеспечить бойцов отряда лыжами. Все свободны!

* * *

Вечером того же дня, заперевшись в своем кабинете, старший лейтенант Гонтарь занимался рутинным после каждой боевой операции делом – писанием рапортов и докладных. Прежде прочих в соответствующую папку лег рапорт о «систематической дискредитации органов контрразведки» в его лице со стороны командира авиаполка и практически всех офицеров штаба, поощряемых «дурным примером» подполковника. Подумав, старлей присовокупил к рапорту еще и докладную на комэска – Героя Советского Союза. Помимо той же «публичной дискредитации» майор обвинялся в «моральном разложении» и «преступном сожительстве» с использованием служебного положения.

Покончив, таким образом, с главным, Гонтарь отправил штабного вестового в офицерскую столовую за ужином, который потребовал доставить сюда, на рабочее место. На словах сержанту было велено найти раздатчицу Золотареву и передать ей, что с ужином и прочими «прилагательными» он ждет именно ее.

Отправив вестового, Гонтарь начал сортировать «вещественные доказательства» – потрошить вещмешки убитых и плененных японцев. Наиболее интересные находки обнаружились им, как и предполагалось, в вещах японского офицера. Тут были и личные вещи попавших к японцам американских летчиков. Кольт, тяжелый будто утюг, записную книжку в красивом кожаном переплете, фотоаппарат «кодак», перочинный нож и умопомрачительный белый шарф Гонтарь, не раздумывая, сразу сунул в ящик письменного стола – рассудив, что к операции по ликвидации остаточной группировки японцев сии предметы отношения не имеют. Не он – так писарюги в штабе армии все равно растащат «на сувениры». Уж лучше он, чем кто-то!

В портсигаре японца Гонтарь обнаружил личный медальон американского летчика – две металлические таблички с закругленными краями и какими-то цифрами на одной цепочке. Не искушенный в тонкостях зарубежной амуниции, особист поначалу так и записал в протоколе изъятия: «медальоны американских пилотов, на одной цепочке белого металла – 2 шт.». Тем более «бляшки» отличались одна от другой: одна походила на банный довоенный номерок, а другая – как подушечка, двухсторонняя. И лишь позже, присмотревшись, он увидел, что на табличках одно имя – Лефтер. Подивившись этому обстоятельству, Гонтарь снова перетряхнул весь вещмешок, но медальона второго летчика там так и не нашлось.

Найденный в вещмешке того же японского офицера початый пузырек с одеколоном Гонтарь сразу предназначил в «презент для обольщения». Смущало его лишь то, что проклятый япошка успел почти на треть опустошить флакончик. Долить? Но чем? Водой доливать было никак нельзя: Гонтарь хорошо помнил, как вместе с товарищами-курсантами решил отметить успешное окончание ускоренных курсов младшего командного состава. Ничего спиртосодержащего, кроме одеколона «Русский лес», добыть тогда, в 1943-м, не удалось. Несколько флакончиков одеколона слили в большую эмалированную кружку и решили разбавить водой, отчего пойло тут же приобрело мутный молочный окрас.

Подумав, он осторожно долил флакончик доверху водкой из своего НЗ. Получилось замечательно: одеколон лишь чуть помутнел. Удовлетворенный Гонтарь сунул флакончик в карман. Туда же отправилось и складное зеркальце с изображением взлетающего журавля на обратной стороне из японского вещмешка. Он подумал: не присоединить ли к «презентам» тот самый белый шарфик ВВС США? Однако, уже вынув припрятанный шарф, пожалел.

– И одеколона с зеркальцем для нее, стервы, хватит! – вслух произнес он и повернулся на стук в дверь. – Входите!

Дверь, придерживаемая сержантом-вестовым, распахнулась, и на пороге с судками для медчасти и подносом под мышкой появилась давно желаемая Гонтарем разносчица Золотарева. Выражение ее лица явно говорило о том, что нынешнее «свидание» молодой женщине вовсе не в радость. Однако Гонтарь решил не обращать на это внимания.

«Погоди, сука, я тебе попозже припомню и твое ломание, и эти гримасы!» – многообещающе подумал он. Сам же, улыбнувшись, пригласил:

– А-а, Томочка! Ужин принесли герою дня, так сказать? Ну, проходите, проходите смелее! Вы ведь, кажется, впервые в моей берлоге? И слышать ничего не желаю, Томочка! В конце концов, я старше по званию и приказываю вам остаться! Ну, вот, присаживайтесь! Сержант, свободен! – властно распорядился он. – Командир в штабе еще? Ушел? Ну, а нам пока некогда уходить, как на «гражданке»! Свободен, сказал!

Заперев за вестовым дверь. Гонтарь мельком глянул в зеркало над рукомойником у входа. Погримасничал, придавая лицу то строгое, то таинственно-романтическое, то добродушное выражение рубахи-парня. Вздохнув, оправил гимнастерку и шагнул к сидящей на краешке дивана Тамаре.

– Томочка, чего ж вы этак, на самом краешке? Упасть ведь можно! Садитесь поудобнее, я вас скоро не отпущу, и не надейтесь! Кстати, я тут нашел у себя среди всякого барахла пару занятных вещичек – к чему они мне, думаю? Они больше даме сердца подойдут! – Он торжественно вынул из кармана презенты – флакончик одеколона и зеркальце и положил на обтянутые форменной юбкой колени девушки. – Вот, дама сердца, принимайте дары любви, так сказать…

* * *