одно джазовое кафе, латино-клуб, окрашенный в тона поверхностного блядства, отъехавший тирольский подвал, где люди выли как волки (настоящий йодлинг это мало напоминало). И наконец, гомосексуальный клуб «Тимп». Я намеренно не называю это место гей-клубом, потому что со словом «гей» должно, видимо, ассоциироваться нечто веселое и нарядное, нечто разбитное и кокетливое, но не такова была атмосфера в «Тимпе». Свет не видывал более угрюмого местечка! Будучи стопроцентным натуралом и обожателем женщин, Альфред всё же оставался представителем одного из германских народов, поэтому время от времени в нем всплывала традиционная для этих народов концепция досужего отрыва в стиле diese glückliсhe Sсhweinerei – «этого веселого свинства». Тема немецкой безрадостной радости давным-давно жевана-пережевана в кинематографе, особенно хорошо ее изображение удавалось германофобам итальянцам, достаточно вспомнить «Ночного портье» Лилианы Кавани или «Гибель богов» Лукино Висконти. Вероятно, подобного рода хмурое веселье является реликтом каких-то древних тевтонских обрядов, практикуемых в мужских военизированных сообществах, когда хищнический образ жизни отряда надолго разлучал грубых воинов с представительницами прекрасного пола. В «Тимпе» тусовались брутальные высокорослые викинги, мосластые и нескладные, небрежно напялившие на свои гигантские тела какие-то женские аксессуары: кружевные трусы, лифчики, чулки и прочее. Этими тряпками и грубым мейкапом их мимикрия в сторону иного пола и ограничивалась – в остальном их повадки ничем не отличались от поведения ужратых пролетариев в обычной немецкой пивной: они орали германские песни, хлестали пивас и раскачивались, обхватив друг друга за плечи. Альфред почему-то находил всё это колоритным, но мы с Элли чувствовали себя в «Тимпе» столь же неуместно, как два язвительных цыпленка на балу мамонтов.

Как-то раз я разговорился там с одной очень старой старухой, которая была на самом деле стариком. Эта древняя псевдостаруха, одетая в юбку и пиджак, с бусами на шее, накрашенная, одиноко сидела за столом и потягивала пивко с выражением такой отчаянной скорби на резком лице, что это заставило меня заговорить с ней, хотя я и не был уверен, что она поддержит разговор на английском языке (в «Тимпе» английская речь не звучала). Но мужская старуха ответила на неожиданно добротном английском. Более того, она разразилась долгим монологом о том, как славно было при Гитлере. Я сказал, что слыхал о том, что люди данной сексуальной ориентации подвергались в Рейхе гонениям. «Ну и правильно! – со злым воодушевлением воскликнул господин Старуха. – Так им и надо, шайссе швулен! Тогда я был нормальным парнем». Короче, я так понял, что этот человек подался в геи в знак протеста против крушения нацистского проекта. Я сказал ему, что я русский и еврей. Он взглянул на меня с непонятным выражением на обрюзгшем ветхом лице. И ответил словами, почти дословно повторяющими предсмертные высказывания фюрера: «Вы оказались сильнее нас. Жаль только, у вас не хватило духу уничтожить нас. Это было бы честно и правильно. Раз мы не смогли осуществить нашу Великую Мечту, значит, мы не заслуживаем жизни. Вы пощадили нас и тем самым надсмеялись над нашим духом. После этого унижения мы возненавидели себя. Нам не осталось ничего другого, кроме как сделаться грязью», – он обвел ненавидящим темным взором толпу гогочущих берсерков в женских трусах.

В сентябре 1991 года случился во дворце Альфреда такой критический вечер, когда все три сиамки закрылись в своих комнатах. Мы с Альфредом налакались антикварных вин по самые глаза, и тут он заявил, что приглашает нас в город тусоваться. Элли предложила вызвать такси, но Альфреду, как говорится, «вожжа под хвост попала», он заупрямился (порой он бывал чудовищно упрям и капризен) и настаивал, что поведет сам. Все наши указания на то, что он пьян в хлам, не действовали. Прежде я никогда не видел его за рулем. Его всегда возили либо сиамки, либо собранный водитель, называвший его excellence. В гараже стояли несколько автомобилей, но Альфред вывел из гаража самое громоздкое, самое необъятное средство передвижения – посольский лимузин, длинный, как история Европы. Мы с Элли были так беспечны и слабовольны, так невменяемы (я же говорю: древнее вино действует как лизергиновая кислота), что послушно упали в ворсистые объятия лимузинных диванов. Внутри это чудовище напоминало космический корабль: множество светящихся экранчиков, кнопок, рычажков. Чувствовалось, что Альфреду всё это ни о чем не говорит, поэтому он стал тыкать пальцем наугад, не забывая при этом величественно хмурить брови. И мы помчались. Слово «помчались» здесь не вполне подходит. Мы то подпрыгивали, то скакали, то резко останавливались. Возникало ощущение, что мы в некоем аттракционе, что-то среднее между детским картингом и американскими горками. С ужасом, с хохотом я осознал, что Альфред не просто совершенно пьян, но, возможно, он первый раз в жизни сидит за рулем.

Вместо того чтобы в панике ломануться из лимузина, мы только глупо хихикали. Так мы допрыгали, доскакали, довращались до первого бара, который встретился нам на пути на сухощавой суицидальной улице Боннерштрассе. Там Альфред заявил, что нам непременно нужно принять по стопочке – мы сделали это и поскакали дальше, хохоча пуще прежнего. Альфред уже предвкушал, как мы будем отрываться в клубе: то ли в «Тимпе», то ли в «Рио». Но до клуба мы не добрались. Бармен, наливавший нам алкоголь, видимо, приметил, какие мы славные, и позвонил куда следует. Очень скоро за нами мчалась целая кавалькада полицейских машин. Альфред сделал попытку улизнуть от них (воображая себя, должно быть, в эпизоде приключенческого фильма: троица отважных гангстеров скрывается от погони), но они быстро зажали нас в каком-то грязном тупике. Копы, вооруженные короткоствольными автоматами, окружили наш лимузин.

В лицо каждого из нас смотрело по два дула сквозь стекла автомобиля (должно быть, пуленепробиваемые, но мы имели смутное представление о том, действительно ли они пуленепробиваемы). Нам приказали выйти из машины. Но мы не сделали этого, потому что Альфред не собирался сдаваться. Гордо вскинув голову и блеснув очками в сторону суровых автоматчиков, он произнес: «Ich bin der Sсhweizer Botsсhafter!» Это прозвучало почти столь же шепеляво и значительно, как слова героини из фильма Гринуэя The Pillow Book (тогда этот фильм еще не появился). Я полюбил эту девушку-модель, длинноногую дочь японского каллиграфа, услышав, как она произносит в фильме слова: «I have my reasons». В этот момент она принимает ванну вместе с Айвеном Макгрегором и в ответ на его вопрос, почему она рисует иероглифы на коже людей, она произносит эту фразу: шепеляво, величественно, мистериозно.

Надо отдать должное кельнским копам: они действовали четко и профессионально. Быстро оценив ситуацию, они осознали, что внутреннее пространство