Карету генерала с тщательностью обследовали. Одна из пуль была найдена внутри неё — между стеклом и стенкой каретной дверцы.

После этого случая по всем учреждениям, чиновники коих могли представлять интерес для террористов, был разослан циркуляр: высокопоставленным лицам ежедневно менять пути следования, не рисковать, не бравировать. А чтобы сбить террористов с толку, стали гонять между известными учреждениями пустые кареты — обманные кареты. Также начали прибегать к практике курсирования по городу карет-ловушек — с вооружёнными жандармами внутри.

италий Аркадьевич расставлял новых солдатиков на столе. Судя по большому количеству солдатиков-австрияков и по холмистой папье-маше-местности с отдельными лесочками и крохотными, по-европейски аккуратными деревеньками, в кабинете подполковника ожидалось представление одного из эпизодов Аустерлица. Подполковник, всецело занятый любимым делом, даже не сразу заметил, как в кабинет к нему заглянула дочь. Не заметил он и того, что Соня была явно расстроена чем-то и, по всей вероятности, недавно плакала, так как веки у неё были припухшие и лицо более обычного напудрено.

Опустившись на одно колено, Виталий Аркадьевич выстраивал каре и пользовался при этом линейкой.

— Не могу одно слово перевести, папа, — Соня вошла в кабинет с книгой. — Профессор Лесгафт задал нам две главы из пироговских «Анналов»[46]. А тут словечко... — она заглянула в текст. — Verlangerung... У тебя же, я знаю, где-то был словарь.

— Слово это переводится как «продление» или «отсрочка», — не отрываясь от дела, заметил Виталий Аркадьевич. — А вообще, если текст тебе не по силам, обратись к Генриетте Карловне. Она понимает немецкий почти так же хорошо, как родной шведский.

Соня нашла, однако, в одном из шкафов словарь и привычно, с ногами и книгами, устроилась в кабинете на диване. Молчала, шелестела страницами.

Виталий Аркадьевич, всё ещё стоя на одном колене, рассматривал солдатиков. Не вполне довольный, некоторых передвинул — поправил диспозицию. За этим делом он вдруг спросил Соню:

— Ты любишь свою подругу?

— Люблю, — вскинула удивлённые глаза Соня.

— Что-то она давно не заходила к нам. Как она?..

— Хорошо. Я каждый день её вижу. Мы и сидим рядом.

— Доверяешь ей? — лицо Виталия Аркадьевича стало напряжённым и сумрачным, будто подполковника тяготила какая-то мысль.

Соня была у него за спиной и не могла видеть его лица:

— Доверяю, конечно. Почему ты спрашиваешь? — девушка была озадачена.

Он не ответил. Опять переставляя солдатиков, он, кажется, уже забыл о состоявшемся разговоре.

Отыскивая значение другого слова, Соня листала словарь.

ыло уже поздно, и адъютант собирался уходить, когда унтер-офицер из охранения принёс в кабинет некую коробку в красивой и, похоже, дорогой обёрточной бумаге, перевязанную золотой лентой.

— Что здесь? — адъютант убрал служебные бумаги со стола, освобождая место для коробки.

— Прислано с посыльным сегодня утром, — доложил унтер-офицер. — Господину подполковнику.

— Что же вы, любезный, так задержали? — покачал головой адъютант. — Взгляните на часы. Подполковника нет давно.

— Здесь нет моей вины. Эти ротозеи, что на входе, поставили коробку в угол и забыли.

— Хорошо. Оставьте. Я посмотрю.

Унтер-офицер поставил коробку на стол.

Адъютант посмотрел на него вопросительно:

— И что? Нет никаких записок?

— Прислано с посыльным. Сказано на словах: от общества патриотов-инвалидов — господину подполковнику в дар.

Адъютант отпустил унтера кивком, сел за стол и вынул из ящика стола ножницы. Аккуратно разрезав золотую ленту и так же аккуратно сняв обёрточную бумагу, поставил перед собой шкатулку. Это была, по виду, весьма дорогая шкатулка, с затейливым узором на крышке, набранным из разных пород дерева — из дуба, берёзы, ольхи, ореха, ясеня.

Подняв крышку, адъютант увидел внутри... симпатичный уголок регулярного парка. Здесь всё было, как полагается: и романтический грот, окружённый кустиками роз, и миниатюрные кипарисы на берегу стеклянного озерца, и беседочка как бы вдалеке. Рассматривая этот игрушечный живописный уголок, адъютант будто вернулся на несколько мгновений в детство. Но вот он почувствовал, как внутри шкатулки сработал некий механизм, что-то едва слышно щёлкнуло, затем тихонечко заскрипело, что-то как будто вздохнуло в ней, и шкатулка словно бы ожила. Из глубины грота вдруг выехал на тележке горняка гномик с шарманкой. Гномик повернул голову, поглядел на адъютанта огромными ультрамариновыми глазами и поклонился ему. Когда гномик поклонился, адъютант удивлённо вскинул бровь и усмехнулся.

Заиграла музыка — нежная-нежная, волшебная, сказочная...

...От подполковника приятно и свежо, как-то по-утреннему пахло мылом «Тридас». Он принимал доклад адъютанта у себя в домашнем кабинете. Был подполковник в мундире и при ордене в петлице, был он весь «с иголочки». Но подполковник не выходил из-за стола, скрывая от нового адъютанта, что не сапоги на нём сейчас, а мягкие домашние туфли. Так он и прохаживался по ту сторону стола. Адъютант, стоя посреди кабинета, поворачивался за ним, докладывал:

— Хорошо, что в помещении никого, кроме него, не было. Не избежать бы тогда и других жертв... Спецы говорят, что, помимо взрывчатки, бомба была начинена отравленной шрапнелью... Окна, господин подполковник, вместе с рамами вынесло на улицу. Письменный стол — тяжёлый, дубовый — расщеплён в мочало. Шкафы повалены. Стены и потолок — в выбоинах...

— Что из себя представляла бомба, установили?

— Унтер говорит: некто посыльный принёс с утра коробку для господина подполковника... для вас то есть.

— Я понял, понял. И что?

— Якобы подарок от какого-то патриотического общества. Коробка в дорогой обёрточной бумаге. Перевязана золотой лентой. Унтер докладывает, что коробка была вскрыта без него. Однако, если судить по собранным в кабинете фрагментам — колёсикам, шестерёнкам, пружинкам, лакированным кусочкам древесины, игрушечной фигурке гнома и прочем, — мы можем с большой степенью уверенности предполагать, что бомба была замаскирована под музыкальную шкатулку.

Подполковник сел за стол: