– Додошка, не надо! – кричу я снова. – Иди к нам!

– Успокойся ты, все равно он тебя не слышит, – говорит Нико мне в ухо. – Он, наверное, объясняет, почему здесь собралось столько верующих, чтобы полиция оставила нас в покое.

– Нет, нет. Он бы не стал этого делать. Он дико боится полиции. Он готов на все, лишь бы не встречаться с ней.

Дедушка шарит глазами повсюду и в то же время дергает полицейского за рукав и что-то лепечет. Полицейский – огромный мускулистый мужчина – выпячивает подбородок и мясистой ручищей теребит рукоятку своего пистолета. Его светлые брови цвета песка сходятся все сильней и сильней, но дедушка не видит этого, он продолжает теребить полицейского и бормотать.

– Я боюсь за него. Чего он добивается?

Нико крепко обнимает меня.

– Ты ничего не можешь поделать, Кармел. Они сами разберутся. По-моему, дело пахнет керосином.

Дедушка, не переставая, высматривает кого-то, шарит глазами, и мне приходит в голову – может, он ищет меня? Странное выражение у него на лице – отчаяние, страх и в то же время какое-то глубокое облегчение. Полицейский что-то говорит по рации, протягивая руку к поясу.

И тут я вижу, как смыкается металлический браслет на дедушкином запястье.

Мне хочется выскочить из укрытия и крикнуть: «Та-дам, сюрприз!», как я делала, когда была маленькой, чтобы все наладилось и всем стало хорошо. Я и выскакиваю, и дедушка замечает меня, я точно знаю. Он поднимает свободную руку, не прикованную наручником к полицейскому, и делает какой-то жест, похожий на взмах, но не взмах. Как будто посылает мне издалека, через все поле, благословение. Полицейский защелкивает наручник на другой руке, и дедушка дергается, как рыба на крючке. Полицейский идет и ведет за собой дедушку, как быка на бойню, как быка – потому что у него нет выбора.

– О нет. Нет!

– Что такое? – Нико стоит за моей спиной.

– Дедушка говорил, что сегодня настал день суда.

На минуту мне кажется, что на меня обрушился небесный свод, и меня даже не волнует, рядом Нико или нет.

– А чего натворил этот старый болван? – спрашивает Нико, и когда он произносит эти слова, мне вдруг становится безразлично, что у него такие сильные руки и такие добрые глаза.

– Не смей называть его так, – выпаливаю я, и слезы льются из моих глаз.

Нико пожимает плечами. Мы больше не похожи на влюбленных, теперь мы как мама с папой в последнее время перед разводом, и мы готовы вцепиться друг в друга. Я задираю подбородок, а он прищуривается. К нам идет его мама и кличет его по имени, как будто он пятилетний малыш. В ушах у нее больше нет цыганских колец, на ней куртка с капюшоном, отделанным белым мехом, а на необъятной американской заднице – розовые вытянутые слаксы. Мы снова превращаемся в детей.

– Пока, Кармел. – Он наклоняется и целует меня в губы так быстро, что я не успеваю сообразить, что произошло, как все уже закончилось.

– Иди, ищи того типа, который привез тебя. Найди его – он о тебе позаботится.

Меньше всего на свете мне хочется искать Монро, но Нико уже перешагнул через веревку, подошел к своей маме, и они вместе уходят, а я смотрю им вслед, пока они не исчезают в толпе. И тут меня осеняет, что Нико, наверное, не думал обо мне день и ночь напролет, из года в год, как я о нем.

Дует ледяной ветер. Он идет с той стороны, где установлен крест, порывы такие сильные, словно ветер хочет сорвать с людей не то что куртки, а кожу, и все бегут к парковке. К своим машинам, где можно включить обогрев и согреться, вернуться к себе, в свой мир. Вернуться домой, где ждут кровати и микроволновые печи, и разогреть в них пиццу на ужин. Вернуться к своим садикам с качелями, которые раскачиваются, или батутами, которые подпрыгивают на ветру.

Мимо меня пробегает толстая тетка.

– Идет буря с градом, – кричит она. – Ищи свою родню, детка. Поскорее ищи, если хочешь целой и невредимой добраться до дома, с божьей помощью.

– Нет у меня родни, – отвечаю я. – И дома тоже нет.

Но она не слушает меня, она уже убежала. В щеки врезаются кристаллики льда. Я дрожу. Только поцелуй Нико согревает меня своим теплом – мой первый в жизни поцелуй, он горит на губах, и ледяные кристаллики, касаясь губ, тают.

Я иду через поле. Почти все разъехались, только несколько отставших спешат к своим машинам. Холодный ветер как будто напевает какую-то песенку, и сначала мне кажется, что он повторяет мое имя. Потом я соображаю, что слова этой песни могут понять только лед да ветер, больше никто. Но мне вспоминается другая песня. Песня, которую иногда пела мама, если за окнами нашего домика дул ветер, а в окно стучались ветки дерева: «Ветер дует с севера, снег валом валит. Дрозд где заночует, головку где склонит?»

Однажды, когда я была маленькой, мне стало ужасно жалко бедного дрозда – я представила, как он дрожит под ветром, клюет мерзлую землю, пока я нежусь в теплой постельке. Тогда мама сказала мне надеть халат, мы вышли с ней на заднее крыльцо – сад стоял черный и замерзший – и покрошили хлеба для дрозда.

Моя куртка – отличная, теплая куртка. Я возвращаюсь в палатку, которая колышется под ветром. Внутри повсюду разбросаны опрокинутые стулья. Женская шляпа высится как розовый торт. Прожектора еще горят, один из них освещает то место в зале, где я присела перед Максин. То место на сцене, где стоял дедушка, когда пытался вызвать Святого Духа, подсвечено зеленым. Какой уж тут Дух, в такую-то холодину. Палатка ходит ходуном, как лодка в шторм.

Я отыскиваю свою куртку за сценой, она лежит, свернутая, среди катушек с проводами. Когда я вдеваю руки в рукава, я чувствую сбоку что-то тяжелое. Дедушка положил в карман питье. Он так делает, знает, что во время работы порой пересыхает во рту. Банка кока-колы холодная как лед, но я все равно открываю ее. Ледяные пузырьки, упругие и блестящие, подпрыгивают у меня на языке, я чувствую во рту вкус коричневых бриллиантов.

Я сижу на краешке сцены, потягиваю колу из банки, палатка хлопает и трясется. Я думаю: больше никогда я не увижу дедушку. Он решил сдаться полиции. Когда он сделал это, на лице у него было написано облегчение. Металлические наручники защелкнулись у него на запястьях, но он этого и хотел – почувствовать, как металл впивается в кожу и в кость. Сначала я подумала, что он поднял руку, чтобы благословить меня или пожелать удачи. Но теперь я понимаю, что он прощался со мной. Мне больше не нужно сообщать ему, что я не буду с ним работать.

«Прощай, Кармел», и, поняв, что он ушел, я даже почувствовала радость на мгновение – теперь моя жизнь может измениться.

Ветер затих. Палатка перестала сотрясаться. Я пытаюсь открыть створки палатки, они стали твердые и звенят, как стекло. Я понимаю, что палаточная ткань заледенела.

Снаружи все белым-бело, и я не сразу узнаю это место. Палатки похожи на корабли, которые застыли в замерзшем море. Я думаю: я вошла в одну дверь, а вышла в другую и оказалась в прекрасной стране, хоть и понимаю, что это неправда. Ноги не слушаются, выписывают круги на льду, я хватаюсь за шест, чтобы не упасть, и моя рука чуть не примерзает к нему.