и горделивый перечень девятисот тезисов. Перл Кибби из Колумбийского университета недавно опубликовала исследование о связи сгоревшей библиотеки с несостоявшимся энциклопедическим диспутом.

Количество книг — по тем временам огромное — составляло тысячу девяносто один том. В 1496 году, через два года после смерти Джованни Пико делла Мирандолы, кардинал Гримальди{477} приобрел их за пятьсот золотых дукатов. Семьсот томов на латинском, сто пятьдесят семь на греческом, сто десять на древнееврейском, завершали перечень книги на халдейском и арабском. Там представлены Гомер, Платон, Аристотель, Филон Александрийский, Аверроэс, Раймунд Луллий, ибн-Гебироль и ибн-Эара (Ибн-Эзра?). Один из тезисов, которые Пико делла Мирандола брался доказать, гласил, что «ни одна наука не может лучше доказать божественность Иисуса Христа, чем магия и каббала». Действительно, в перечне — множество книг по этим «наукам». Другой тезис утверждал, что «богослов не может безнаказанно изучать свойства линий и фигур». Арабский перевод «Элементов» Евклида, экземпляр «Геометрии» Леонардо Пизанского доказывают, что сам-то Пико, пусть мимоходом, подвергал себя этой опасности.

«КНИГА ПРИВИДЕНИЙ ЛОРДА ГАЛИФАКСА»

С тех пор как некий византийский историк VI века написал, что остров Англия состоит из двух частей — одна с реками, городами и мостами, а другая населена змеями и призраками, — рассказы об Англии и о Мире Ином славятся особой задушевностью. В 1666 году Джозеф Джайенвил опубликовал «Философские размышления о колдовстве и колдунах», книгу, вдохновленную невидимым барабаном, который слышался каждую ночь в чаше святой воды в Уилтшире. В 1705 году Даниель Дефо написал свой «Правдивый рассказ о появлении призрака некоей мистрис Виель». В конце XIX века к этим туманным загадкам применили строгую статистику и обнаружили два типа галлюцинаций — гипнотические и телепатические. (Последним оказались подвержены семнадцать тысяч взрослых.) И вот теперь в Лондоне вышла «Книга привидений лорда Галифакса», в которой исчерпывающе собраны чары суеверия и снобизма. Речь там идет о привидениях избранных, «о призраках, смущавших покой знатнейших лиц Англии, и чьи появления и исчезновения были достоверно запечатлены рукою августейших особ». Среди тех, чей покой был нарушен и кто своей августейшей рукой это подтвердил, упомянуты леди Горинг, лорд Дезборо, лорд Литтон, маркиз де Гартингдом и герцог Девонширский. Достопочтенный Реджинальд Фортескью выступает поручителем в существовании «призрака, предупреждающего об опасности». Уж не знаю, что и думать: но покамест я отказываюсь верить в предсказывающего опасность Реджинальда Фортескью, ежели поручителем в его существовании не выступит какой-либо достопочтенный призрак.

В предисловии приведен славный анекдот: в одном купе поезда едут двое. «Я не верю в привидения», — говорит один. «В самом деле?» — говорит другой и тут же исчезает.

ГЕРМАН БРОХ

«DIE UNBEKANNTE GRÖßE»[281]

Однажды вечером моя собеседница посетовала, что нельзя видеть общие сны. «Разве не чудесно увидеть вместе с кем-то, как он во сне осматривает египетский лабиринт, а днем намекнуть на виденное, и чтобы он удивился, как это мы не заметили друг друга, и в конце концов понял, что это ведь был только сон, или придумать что-нибудь еще поинтереснее». Я чуть не ахнул. Мы наперебой заговорили о соперничестве между снами наших двух — а почему бы не двух тысяч? — действующих лиц и явью. (Только потом мне пришло на ум, что общие сны существуют и называются реальностью.).

В повести «Die unbekannte Größe» расходятся не явь и сон, а явь и головокружительно ясный мир алгебры. Герой, Рихард Хайек, математик по профессии, «совершенно равнодушен к собственной жизни» (у нас таким был Альмафуэрте): его настоящий мир — мир символов. Рассказчик не ограничивается простым упоминанием математики, он раскрывает перед нами этот особый мир, знакомит с его заботами и не запятнанными реальностью победами… Самоубийство младшего брата возвращает Хайека к «реальности», в уравновешенный мир, где человек живет полной жизнью. Мы вынуждены подчиниться. И только благодарим, что автор не передоверил этого разоблачения цыганке или не припутал к нему Марлен Дитрих.

Но все-таки мне, сознаюсь, больше понравился бы обратный ход: постепенное завоевание повседневности платоновским миром символов.

КИПЛИНГ И ЕГО АВТОБИОГРАФИЯ

В одном из недавних номеров «Нувель ревю франсез» Рамон Фернандес{478} отметил, что романизированную биографию на потребу публики сменила автобиография. Романизированная автобиография? — переспросит недоверчивый. Парадокс, однако, состоит в том, что автобиограф справляется со своими чувствами лучше биографа; к тому же Эмиль Людвиг{479} знает о внутреннем мире Христа или нашего генерала Сан-Мартина больше, чем Жюльен Бенда{480} — о своем собственном… Так или иначе, за последнее время вышли автобиографии Уэллса, Честертона, Алена{481} и Бенда; теперь к ним можно прибавить незавершенную автобиографию Киплинга. Она именуется «Кое-что о себе» — «Something of Myself», — и текст дополняет недомолвки заглавия. Я, со своей стороны, жалею, что не могу пожалеть об этих недомолвках в полной мере. Разумеется, интерес любой автобиографии — в психологии, и склонность опускать при этом некоторые черты присуща человеку ничуть не меньше, чем склонность их себе приписывать. Разумеется, события здесь лишь иллюстрируют характер, и рассказчик вправе умолчать о чем угодно. И тем не менее я раз за разом возвращаюсь к выводу Марка Твена, отдавшего проблеме автобиографии столько ночей: «Невозможно, чтобы человек рассказывал о себе правду или позволил этой правде дойти до читателя».

Лучшие главы в книге относятся, бесспорно, к детским и юношеским годам. (Остальные, взрослые, переслоены примерами какой-то невероятной и старообразной ненависти ко всему на свете: к Соединенным Штатам, ирландцам, бурам, немцам, евреям, призраку г-на Оскара Уайльда.)

Особым очарованием эти начальные страницы во многом обязаны повествовательным приемам Киплинга. Он (в отличие от уже упоминавшегося Жюльена Бенда, который в «Jeunesse d’un clerc»[282] искусно ретушировал свое детство под позднейшую ненависть к Барресу{482}) не допускал, чтобы настоящее вмешивалось в рассказ о прошлом. Знаменитые друзья дома — Берн-Джонс или Уильям Моррис — играют в киплинговском рассказе, в детской части его рассказа, куда более скромную роль, чем чучело головы леопарда или черный рояль. Как и Марсель Пруст, Редьярд Киплинг тоже одержим желанием вернуть утраченное время, но он не стремится его освоить, понять. Достаточно просто почувствовать прежний вкус:

«За обступавшими дом зелеными просторами было чудесное место, где пахло краской и маслом и всюду валялись кусочки замазки, с которыми я мог играть. Как-то раз, когда я направился туда один, мне пришлось пройти по краю пропасти в фут глубиною, откуда выскочило крылатое существо размерами с меня. С тех пор я не люблю кур.

Потом миновали то яркие, то темные дни, и