на лужайке и стала искать. Трава оказалась слишком высокой. Дважды подходили люди и спрашивали, не потеряла ли она чего-нибудь. И каждый раз малышка отвечала: «Наперсток», – и продолжала искать. Люди какое-то время искали вместе с ней, но вскоре их наклоны становились усталыми, а один посоветовал, уходя:

– Ступай, милая, домой, ведь проще купить новый…

Но Мария продолжала искать. Лужайка становилась в сумерках все незнакомей, и трава начала влажнеть. Тут снова подошел какой-то человек. Он наклонился к малышке:

– Что ты ищешь?

– Любимого Бога.

Незнакомец улыбнулся, просто взял ее за руку, и они пошла с ним, как если бы теперь все разрешилось как нельзя лучше. По дороге незнакомый человек сказал:

– Глянь, какой красивый наперсток я сегодня нашел…

Вечерние облака уже давно потеряли терпение. Мудрое облако стало еще тучней и теперь повернулось ко мне:

– Простите, не могу ли узнать, как называется страна, где вы…

Но другие облака уже бежали, смеясь, по небу и тянули старушку вместе с собой.

Сказка о смерти и чужая приписка

Я все еще смотрел вверх, в медленно угасающее вечернее небо, когда некто сказал:

– Вы, кажется, очень интересуетесь страной, той, наверху?

Мой взгляд, как подстреленный, упал, и я увидел, что стою возле низкой ограды нашего маленького кладбища и передо мной, по ту сторону, стоит человек с лопатой и задумчиво улыбается.

– Я лично снова интересуюсь этой страной, той, что здесь, – добавил он и указал на черную сырую землю, в некоторых местах проглядывающую из-под россыпи увядших листьев, которые, шелестя, соприкасались, в то время как я даже не заметил, что поднялся ветер. И вдруг я сказал с каким-то резким неприятием:

– Почему вы взялись за это дело?

Могильщик все еще улыбался:

– Какой-никакой, а заработок, и потом, помилуйте, разве большинство из нас не делает то же самое? Люди хоронят Бога там, как я людей здесь. – Он показал на небо и пояснил: – Да-да, это тоже огромная могила, и летом на ней растут дикие незабудки.

Я перебил его:

– Было время, когда люди похоронили Бога в небе, это правда.

– А разве стало по-другому? – спросил он необычайно печально.

Я продолжал:

– Хоть однажды, но каждый бросил в эту могилу горсть неба, я знаю. Но тогда он, собственно говоря, пребывал уже не там… или все же… – Я запнулся.

– Знаете, – начал я снова после долго молчания, – в старые времена люди молились так, – я широко развел воздетые руки в стороны и невольно ощутил, как моя грудь стала огромной. – И в те времена Бог устремлялся во все эти людские бездны, полные смирения и темноты, и с неохотой возвращался к себе, в свое небо, которое он незаметно, но тянул за собой все ближе и ближе к земле. Но началась новая вера. И она не могла внятно сказать людям, чем ее новый Бог отличается от того, старого (поскольку как только она начинала его прославлять, люди тотчас узнавали все того же старого Бога); тогда провозвестник новой заповеди придумал, как молиться другим способом. Он научил складывать руки и установил: смотрите, наш Бог хочет, чтобы ему молились так, стало быть, он не тот, кого вы до сей поры встречали с распростертыми руками. Люди увидели, и жест распростертых рук стал презренным и ужасным, и позднее его, этот жест, прибили к кресту, чтобы всем его предъявить как символ горести и смерти.

Но когда Бог снова обратил свой взор на землю, он ужаснулся. Среди множества сложенных рук высилось множество готических церквей, и навстречу ему тянулись сложенные руки и шпили, равно отвесно и остро, как неприятельские копья.

У Бога иная отвага. Он вернулся к себе, в свое небо, и, когда заметил, что башни и новые молитвы поднимаются следом за ним, он вышел по другую сторону своего неба и избавился от преследования. И он сам удивился, увидев по ту сторону своей лучезарной родины сгущающуюся темноту. И он вошел с этим странным чувством вглубь темных сумерек, напоминавших ему людские сердца. И его впервые осенило, что головы людей светлы, но в их сердцах такая же тьма, и им снова овладело тоскующее желание жить в сердцах людей и никогда больше не подниматься в ясное холодное бдение людских мыслей. И Бог продолжил свой путь. Все теснее сгущалась вокруг него темнота, и ночь, сквозь которую он протискивался, постепенно преисполнялась душистым теплом родной плодородной почвы. И спустя недолгий срок к нему навстречу потянулись корни, как руки в старом прекрасном жесте широкой молитвы. Нет ничего мудрее, чем круг. Бог, сбежавший от нас в небеса, возвращается к нам из земли. И кто знает, может быть, именно вы однажды пророете встречные врата…

Человек с лопатой сказал:

– Но это – сказка.

– Я говорю о гласе народа, – тихо возразил я, – а в нем все становится сказкой, потому что в нем она никогда не может сбыться.

Человек какое-то время молча смотрел прямо перед собой. Потом резким движением надел куртку.

– Мы можем пойти вместе?

Я кивнул:

– Я иду домой. Если нам по пути. Но разве вы живете не здесь?

Он вышел из маленькой решетчатой дверцы, мягко прикрыл ее, поворачивая на жалобных петлях, и ответил:

– Нет.

После нескольких шагов он доверительно сказал:

– Вы только что сказали чистую правду. Это действительно странно, что кто-то, делая то, что делаю я, живет по эту сторону ограды. Раньше я никогда об этом не думал. Но теперь, когда стал старше, иногда находят мысли, своеобразные мысли, как та о небе, и еще всякие мысли. О смерти. Что знают о ней? Очевидно, все и, может быть, ничего. Вокруг меня, когда я рою могилы, часто стоят дети (я не знаю чьи). И такие мысли как раз приходят в голову. И я тогда копаю, как зверь, чтобы вытянуть все мои силы из головы и использовать их в руках. Могила становится намного глубже, чем предписывается, и рядом вырастает гора земли. Но дети убегают прочь, когда они видят мои дикие движения. Они думают, что я на что-нибудь разозлился.

Могильщик задумался.

– И это тоже род злости. Отупевают, думают, как это преодолеть, и вдруг… Ничего не помогает, смерть остается чем-то непостижимым, ужасающим.

Мы шли по длинной улице под уже совсем облетевшими плодовыми деревьями, и слева начинался лес, как ночь, которая каждое мгновение могла, обрушиваясь, нас захлестнуть.

– Я хотел бы рассказать вам одну маленькую историю, – прервал я молчание, – она как раз дотянется до места.

Человек кивнул и разжег