– Жили два человека, мужчина и женщина, и они любили друг друга, любящие, что значит: ничего ниоткуда не брать, все забыть и принимать от одного-единственного человека все – и то, чем уже владеешь, и все другое. Так взаимно пожелали оба человека. Но во времени, в каждом дне, среди многих дней, где все приходит и уходит, часто, прежде чем обретается истинная взаимосвязь, такую любовь не удается осуществить; события обступают со всех сторон, и случайность открывает им каждую дверь.

Поэтому оба человека решили уйти из времени в одиночество, подальше от боя часов и шума города. И там, в саду, они построили себе дом. И у дома было две двери – одна с правой стороны, другая с левой. И правая дверь стала дверью мужа, и все, что касалось его, входило через нее. Левая дверь стала дверью жены, и все, что касалось ее, вступало под аркой левой двери. Так уж устроилось. Кто утром просыпался первым, вставал и открывал свою дверь. И входило в нее до поздней ночи многое, даже если дом стоял не у края дороги. К тому, кто умеет воспринимать, в дом заглядывают и ландшафт, и свет, и ветер с ароматом на своих плечах, и многое другое. Но и прошлое, и тени, и судьбы вступали через обе двери, и все принималось с одинаковым, простецким радушием и, погостив, тоже намеревалось навсегда поселиться в пустынном доме.

Так продолжалось долгое время, и оба человека были очень счастливы. Левая дверь открывалась почаще, но в правую вступали гости поразнородней. И однажды перед ней поутру предстала она – смерть. Муж, как только ее увидел, торопливо закрыл свою дверь и держал ее на запоре весь день. Какое-то время спустя смерть появилась на левом крыльце. Жена, дрожа, захлопнула дверь и задвинула до упора засов. Они не стали ничего говорить друг другу об этом происшествии, но двери открывали реже и обходились тем, что имелось в доме. Разумеется, жить они стали теперь намного бедней, чем прежде. Запасов осталось в обрез, а забот прибавилось. Оба плохо спали и в одну из таких длинных бессонных ночей услышали странный, шаркающий и постукивающий шорох. Он доносился из-за стены дома, на одинаковом расстоянии от той и другой двери, и звучал, как если бы кто-нибудь выбивал камни, чтобы устроить новую дверь посредине стены. Оба человека, про себя ужасаясь, делали вид, что ничего особенного не замечают. Они принимались неестественно громко говорить, смеяться, а когда изнемогали, смолкало и копошение в стене. С той поры обе двери наглухо закрылись. Люди жили как узники. Они болели, их мучили странные видения. Шорох время от времени повторялся. Тогда они улыбались одними губами, в то время как их сердца умирали от страха. И они оба знали, что долбление становится все громче и явственней, и заставляли себя все громче говорить и смеяться – уже вялыми голосами.

Я замолчал.

– Да, да, – сказал человек рядом со мной, – так оно и есть, это правдивая история.

– Это я прочитал в одной старой книге, – вставил я, – а потом произошло нечто примечательное. После строчки, где говорилось, как смерть появилась перед дверью женщины, старыми, увядшими чернилами кто-то нарисовал маленькую звездочку. Она выглядывала из слов, как из облаков, и я какое-то мгновение думал, что если строчки раздвинутся, то, очевидно, за ними покажутся звезды, как иногда бывает, если поздно вечером весеннее небо проясняется. Потом эта ничего не значащая добавка забылась, пока на обложке книги я не увидел такую же звездочку, отраженную, как в озере, на гладкой глянцевой бумаге, и сразу под ней начинались плавные строчки, которые, как волны, терялись на бесцветной зеркальной поверхности. Надпись во многих местах не прочитывалась, но мне все-таки удалось разобрать ее почти всю. Примерно так:

«Я так часто перечитывал эту историю, хотя и в разное время, что иногда думаю, что я сам записал ее по памяти. Но у меня дальнейший ход событий развивался так, как я здесь написал. Жена никогда не видела смерть – и, ничего не подозревая, впустила ее. Но смерть торопливо и как некто, у кого совесть нечиста, сказала:

– Передай это своему мужу. – И поспешила прибавить, когда женщина на нее вопросительно посмотрела: – Это семечко, очень хорошее семечко.

И удалилась, ни разу не оглянувшись. Женщина развязала мешочек, вложенный ей из рук в руки, и действительно нашла какое-то семечко, жесткое, уродливое зерно. И женщина подумала: “Семечко – нечто незавершенное, то, что еще только будет. Никто не может знать, что из него произрастет. Я не хочу отдавать это некрасивое семечко моему мужу, оно совсем не выглядит как подарок. Посажу-ка его в нашем саду и посмотрю, что взойдет. Потом подведу его к грядке и расскажу, откуда у меня это растение”. Так жена и сделала. И жили они, как жили. Муж, помня, как смерть стояла перед его дверью, поначалу все боялся, но, видя свою жену гостеприимной и беззаботной, как всегда, вскоре снова отпер свою дверь, так что сразу много жизни и света нагрянуло в дом. А весной посреди грядки, между стройными огненными лилиями, торчал маленький куст – с узкими, черноватыми листьями, немного заостренными, как у лавра, а темнота листьев как-то своеобразно блестела.

Муж каждый день намеревался спросить, откуда взялось это растение. Да так и не решился. А жена по той же самой причине изо дня в день умалчивала. Но подавленный вопрос с одной стороны и не отважившийся ответ с другой часто сводили обоих к этому кусту, который своим зеленым мраком так странно отличался от остального сада. А с приходом весны, ухаживая, как и за другими посадками, за этим кустом, они печалились, что, окруженный яркими цветами, он неизменен, безгласен и, как и в первый год, нечувствителен к солнцу. Тогда они решили, не посвящая друг друга, именно этому растению в третью весну посвятить все свои силы, и когда эта весна наступила, они исполнили без огласки и слаженно все, что каждый по отдельности обещал. Сад повсеместно зарос сорняками и заглох, и огненные лилии казались бесцветней, чем прежде. Но однажды, когда они после тягостной скрытной ночи вышли в утренний сад, тихий, мерцающий, они увидели: из черных, острых листьев чуждого куста невредимо поднялся и раскрылся бледный голубой цветок, которому оболочка бутона уже стала со всех сторон тесной. И оба стояли перед ним, обнявшись и молча, и теперь подавно знали, что ничего уже не нужно