Сильно подозреваю, что в Норидже можно и поныне использовать способ отправки почты, который применял П. Г. Вудхауз. В Лондоне тридцатых годов он, завершив составление утренних писем, выбрасывал их из окошка на улицу. Рассуждал он при этом так: средний англичанин, увидев на тротуаре запечатанный конверт с наклеенной маркой и надписанным адресом, подберет его и опустит в ближайший почтовый ящик. Вудхауз уверял, что все его отправлявшиеся подобным образом письма доходили до адресатов.

Сегодня многие твердят, что мы стали нацией более ожесточенной и эгоистичной. Эти люди уверены, что, если вы упадете на улице в обморок, прохожие попросту сделают вид, что не видят вас, а то и перейдут, испытывая отвращение, на другую сторону. Ритуальные повторения этого символа веры стали такими же тривиальными и всеобщими, как жалобы на зиму, в который раз заставшую нас врасплох, или обмен панегириками величию магазинов «Маркс и Спенсер». Но если все и каждый говорят об отвращении, внушаемом им британской черствостью, кто же, в таком случае, те британцы, которые эту черствость проявляют? Или нам следует поверить, что люди, громогласно вещающие о презрении, которое вызывает у них равнодушие наших граждан, как раз и есть те самые, кто, увидев упавшего в обморок пешехода, мигом перебегает на другую сторону улицы?

Не существует на свете водителя, и это чистая правда, который не сказал бы хоть раз в жизни: «Черт знает что! Ехал вчера в плотном тумане по шоссе – и видели бы вы, с какой скоростью проносились мимо меня люди! Маньяки, просто маньяки!» И я, и вы, мы тоже грешны в этом. Можно с уверенностью сказать, что люди, осужденные на днях за то, что их безобразная манера вождения в ужасных погодных условиях привела некоторое время назад к имевшему трагические последствия столкновению машин на шоссе М4, далеко не один раз повторяли: «Поверить трудно, что вытворяют в тумане некоторые люди… маньяки, вот они кто. Маньяки».

Похоже, все мы – просто-напросто лицемеры, сурово осуждающие других за то, в чем, как мы побаиваемся, грешны сами. Мы твердим о недостатках «людей», надеясь отогнать нехороших духов, угрожающих нам самим. Ясно ведь, что человека, любящего поговорить, ну, например, о чьем-то безудержном пьянстве, пуще всего заботит собственное пристрастие к спиртному.

Однако, проецируя на других наши страхи, несовершенства и вообще все то, что ненавистно нам в нас самих, мы лишь увековечиваем таковые. Любой доктор скажет вам: первый шаг к избавлению от вредного пристрастия состоит в том, чтобы громко, при свидетелях признаться, что вы сами подвержены ему.

Так давайте обходиться подобным же образом и с другими нашими проблемами. Парадоксально, но стоит вам признаться людям, что водитель вы никудышный, и вы обратитесь в водителя вполне приличного. «Вот здесь поосторожнее, – будете повторять вы себе, как повторяет всякий хороший водитель, – в воздухе туман, а вожу я из рук вон плохо». Да и первый попавшийся трудоголик скажет вам, что насилует себя именно потому, что он – жуткий лентяй.

Мастер парадокса Г. К. Честертон хорошо понимал все это, когда положил конец длинной газетной дискуссии на тему «В чем состоит главная беда нашей страны» словами: «Сэр! Я точно знаю, в чем состоит главная беда нашей страны. Во мне».

Если бы каждый писал в газеты, сообщая, что он-то и повинен во всех неприятностях нашей страны, а не винил в них молодежь, богатых, родителей, бедных, учителей, экспертов, средства массовой информации, политиков и вообще кого угодно, но не себя самого, то никаких неприятностей у нее и не было бы. Нация Честертонов, страна, граждане которой винят себя, а не других, обратилась бы в Утопию, а то и в Царство Божие на земле.

И заметьте, Честертон мог бы, наверное, добавить к сказанному, что лучший способ избавиться от нехороших духов состоит в том, чтобы почаще прыскаться ими.

Надеюсь, настанет день, когда редактирование следующего «Тезауруса Роже» поручат не кому-нибудь, а мне. И дело не в том, что я с наслаждением потратил бы многие часы на нудную работу и исследования, без которых это занятие никак не обошлось бы, и не в том, что я мню себя великим знатоком английских синонимов, нет. Причина, по которой я принял бы эту работу, деятельность, труд, поденщину, пост, позицию, функцию, должность, ситуацию, долг, задачу, поручение, служение, профессию, призвание, дисциплину, маету, линию и образ жизни, занятие, роль и обязанность, всего одна. Я смог бы наконец исправить давнее упущение, коим отличаются стандартные издания этого великого творения. Ибо первая моя задача состояла бы в том, чтобы включить в статью «Безумица» слово «актриса».

Почему прежние редактора, начиная с самого Роже, пренебрегли возможностью утвердить официальной печатью своей нерасторжимую связь между двумя этими разновидностями и состояниями женщин, я и представить себе не могу. Должность редактора позволит мне оказать эту услугу эрудированности и науке.

После того как отредактированное мною издание увидит свет, никто уже не сможет сказать: «На днях познакомился с одной актрисой, по-моему, она не в своем уме». Последнее замечание станет таким же излишним, как «Удивительное дело! Вчера ночью было темно. Солнце просто-напросто взяло да и село на западе» или «Встретил на днях малого в темных очках: перепугался до смерти».

Не следует выводить из сказанного мною ложный силлогизм «все безумицы – актрисы». Это, разумеется, полная чушь. Но тем не менее утверждение «все актрисы безумны» есть великая, прекрасная и окончательная истина.

Против сумасшедших я решительно ничего не имею. Каждый, кто смотрел великолепную программу Джонатана Миллера, посвященную обладателям беспокойного, деятельного ума, знает, что на протяжении всей истории с ними обращались подлейшим из подлых образом. На одних надевали смирительные рубашки, других били электрическими разрядами, третьих подвергали трепанации черепа. И я вовсе не желаю ничего такого актрисам – женщинам, по большей части, пленительным, великодушным и добрым. Чокнутым, конечно, настолько, что пробы ставить негде, но совершенно очаровательным.

Но почему же я утверждаю, что актрисы безумны? Вовсе не потому, что многие из них верят в астрологию, – это признак не безумия, а всего только глупости, то есть состояния, присущего рассудку как здравому, так и поврежденному. Не безумны они и в том смысле, какой содержится во фразе: «Ха! Нужно быть сумасшедшим, чтобы взяться за такую работу!» Все мы знаем, что нет на свете человека столь же гнетуще нормального, как тот, кто лепит на заднее стекло машины стикер: «Сходить с ума не обязательно – но здесь это помогает!»

Если верить моему опыту, хороших актрис на свете больше, чем хороших актеров. Безумие отнюдь не вступает в конфликт с хорошей игрой и не препятствует ей. Совершенно наоборот. Само безумие актрис проистекает из их отношения к своей работе.

В большинстве своем актеры мужеска пола, оказавшись в репетиционном зале, чувствуют себя неловко – и правильно делают. Представьте себе первую читку, ну, скажем, «Царя Эдипа». Играющий Эдипа актер доходит до редкостной силы места, в котором герой трагедии вдруг понимает, что он не только отца своего ухлопал, но еще и спит с собственной матушкой. Софокл требует в этом месте вопля. Оглушительного, колоссального «Ойёёёёёёёёёёй!» – пронзительного, холодящего кровь, мучительного воя. Любой британский актер, которому придется играть это без костюма и грима, в присутствии всего лишь исполнителей прочих ролей и вспомогательного персонала, покраснеет, что лишь естественно, ухмыльнется, пошаркает ногами и пробормочет: «Ну, тут он кричит, э-э, мы этим потом займемся, м-м-м, само собой». А вот играющая Иокасту актриса, сидящая в холодной репетиционной с пластмассовой чашкой в одной руке и текстом роли в другой, добравшись до своей большой сцены, издаст такой душераздирающий, бесстыдный вой, от которого содрогнутся души всех, кто на нее смотрит. И без какого-либо смущения. Если у нас и имеется удовлетворительное определение безумия, так это полная неспособность смущаться в чьем-либо присутствии.