Мне нравилась ее вязаная кофточка в розово-белых разводах. Она напомнила мне закат, который мама написала акварелью на дедушкином пляже, когда я был совсем маленьким. Кофточка отправилась вслед за ботинками.

Мне нравились туго облегающие джинсы, которые не хотели соскальзывать с бедер. Жаклин ерзала, а я стягивал их с нее. Как только стянул, они тоже полетели на пол.

Шелковые трусики и лифчик были гладкими на ощупь и гармонировали с кремовым оттенком ее кожи. Застежка спереди. Лифчик – прочь. Теперь на теле, вкус которого мне так не терпелось почувствовать, осталась только узкая полоска ткани. Прочь и эту полоску.

Жаклин лежала обнаженная, а я стоял над ней полностью одетый, хотя и босой. Я смотрел на нее, наслаждаясь моментом. Она выгибала спину, ее грудь поднималась и опускалась, пальцы комкали одеяло.

Я неторопливо стащил через голову джемпер, вылез из рукавов, растягивая их. Жаклин заерзала еще нетерпеливее. Убрав с лица волосы, я размеренно вздохнул, как бы слегка ударяя по тормозам. «Медленнее. Еще медленнее», – твердил я себе. Мои джинсы были заношены до неприличия. На улицу я их не надевал, потому что они грозили порваться в самый неподходящий момент. На них и так уже было несколько дыр, да еще потертости на подгибе, по швам и на поясе, который низко сидел на бедрах. Одна пуговица. Вторая.

Жаклин глубоко дышала. Ее груди, две пригоршни сочного тела, как будто звали меня, просили накрывать их ладонями и щекотать, зарываться в них лицом и брать губами соски, превратившиеся в круглые камешки.

Она тихо хныкнула, словно прочла мои мысли.

– Сейчас, детка, – прошептал я.

Когда я расстегнул третью пуговицу, джинсы, сидевшие на мне свободно, уже были готовы упасть. Но я придержал их. Дыхание Жаклин участилось. Четвертая пуговица. Я отпустил джинсы и дважды шагнул, оставив их на полу и ощущая всем телом взгляды Жаклин. Она облизала губы. Да. Ее руки сжались в тугие кулачки. Одно колено нетерпеливо приподнялось.

Когда я снял боксеры, Жаклин привстала, но я поднял руку и покачал головой: «Лежи». Прочтя в моих глазах этот немой приказ, она снова опустилась на одеяло и закусила губу.

Достав из ящика стола кошелек, я вынул оттуда презерватив и надел. Потом наступил коленом на кровать и с наслаждением коснулся мягкой кожи Жаклин. Она раскрыла ноги, принимая меня. Мне захотелось медленно провести языком от ее лодыжки до бедра, слюной прочертив мучительно длинную дорожку. Мне хотелось почувствовать во рту знакомый вкус, но это могло подождать. Я прополз вперед. Мы оба содрогались от нетерпения.

Когда я завис над ней, она потянулась ко мне. Я замер на несколько секунд, глядя ей в глаза, а после вошел в нее, до конца. Ее руки обвили мои плечи, пальцы вцепились в волосы, она вскрикнула. Не отлипая, я лизнул ее в губы и поцеловал. «Моя», – подумал я. «Твоя», – ответило тело Жаклин. Я задвигался, а она крепко удерживала меня, то крича, то словно напевая и втягивая меня в себя. Вскоре она расслабилась, и я провел у нее во рту языком, впитывая ее удовольствие, присваивая его. «Жаклин», – пробормотал я, падая рядом, и вздрогнул. Она встрепенулась вместе со мной.

«Я люблю тебя», – подумал я, но в ответ ничего не услышал.

* * *

Ее пальцы скользили по лепесткам розы, вытатуированной у меня над сердцем.

– Мою маму звали Розмари. Или просто Роуз… – сказал я, глядя в потолок.

– Ты это сделал в память о ней?

Я кивнул, не поднимая головы от подушки:

– Да. И стихотворение, которое на левом боку. Его она написала. Для папы.

Когда Жаклин коснулась четырех чернильных строчек, по мне пробежала дрожь.

– Она была поэтессой?

– Иногда. – Сверху мне улыбнулось мамино лицо. Я не помнил, к какому моменту относился этот образ, но бережно хранил его, как и все, что осталось от мамы. – Но вообще-то, она была художницей.

Жаклин сказала, что гены художника сочетались во мне с инженерной частью. Я мысленно нарисовал соответствующую картинку и рассмеялся, спросив, какие же именно части моего тела считать инженерными.

Она поинтересовалась мамиными картинами. Я сказал, что кое-какие из них висят в доме Хеллеров, поскольку мои родители дружили с Чарльзом и Синди. Эти работы я мог ей как-нибудь показать. Остальные хранились на хеллеровском и отцовском чердаках.

Потом Жаклин начала расспрашивать о многолетних взаимоотношениях Максфилдов с Хеллерами. Я сперва счел это простым любопытством.

– Они были действительно очень близки. Раньше.

«Раньше…» Это незамысловатое слово не могло выразить всего, что я потерял, когда линия моей жизни переломилась и меня перебросило из «до» в «после». Между ними был непроницаемый занавес, и я не мог его отдернуть. Не мог увидеть маму, не мог до нее дотронуться. Услышать ее голос.

– Лукас, я должна тебе сказать одну вещь, – неловко произнесла Жаклин.

Я повернул голову и, глядя ей в лицо, выслушал признание: она захотела узнать, как умерла моя мама, и решила поискать в Интернете некролог.

Я прекрасно знал, какой ответ выдала на этот запрос система. Мой вечный кошмар, от которого я не мог очнуться. Мое сердце похолодело, как камень, мне стало тяжело дышать.

– Ты нашла ответ?

– Да, – прошептала она.

Жалость. Вот что выражал ее взгляд. Я лег на спину. В глазах защипало при мысли о газетных статьях, которые она прочла. Наверно, продравшись через все эти факты, она увидела мою роль. Мою вину.

Я попытался взять себя в руки и как-то переварить случившееся. Подробностей тех событий не знал до сих пор никто, кроме Хеллеров и отца. И я ни с кем о них не говорил. Как можно сказать о том, о чем даже думать невыносимо?

Я пребывал в оцепенении, когда до моего мозга донеслись следующие слова Жаклин: она расспросила обо мне Чарльза.

– Что?

– Извини, если я вторглась туда, куда не должна…

– Если? Что ты хотела от него услышать? Разве в газетах не достаточно кровавых подробностей? Тебе хотелось чего-нибудь еще более ужасающего? Или более интимного?

Я вскочил с кровати и натянул джинсы, кожей почувствовав резкость собственного голоса. Он был подобен льду, похож на бритву. Запястья горели. Я не помнил, чего я наговорил Жаклин, какие детали впервые раскрыл под влиянием боли и негодования. Но это было не важно. Она и без меня все знала.

Я сел, тяжело дыша, и взялся за голову. В моей памяти стал оживать мой кошмар. Господи, пожалуйста, не надо…

Меня разбудил какой-то далекий шум. Я повернулся и сбросил с себя одеяло. Было жарко, но я поленился встать, чтобы включить потолочный вентилятор. Лежа на боку и глядя в окно, выходившее на задний двор, я думал о приближавшихся выходных, о Есении. Я возьму ее за руку. Может быть, поцелую, если останемся наедине. И если она мне это позволит.