появил» и тут же поедали его с кровью и с местом скверным. Проведав об этом, воевода Пашков повелевал сечь кнутом злодеев, но только принимались за дело кнутобойцы, людишки томные испускали дух на козлах. Двойная досада воеводе: и кобыла с жеребёнком потрачена и казаки подохли.

Во все дни хождения своего по мукам горячо молебствовал Аввакум где не приключится: в лесу, на промысле, в землянке. Снова и снова просил Пашкова открыть церковь и вернуть наконец Святые Дары, да только отмахнулся от него зачерствевший душой и сердцем воевода. Тогда где придется собирал вокруг себя протопоп обречённых людей, наставлял:

– Молча, всяк про себя поминай грехи свои, Бога молите, каясь, а я их отпущать и причащать вас стану по власти, данной мне Господом.

И сказывал им проповеди, читал из Евангелия по памяти речения апостолов, и от себя говорил, стеная.

Знал о сходках Афанасий Филиппович, но не препятствовал, как бы не примечая протопопа, но как-то прислал за ним Василия. Шел Аввакум за приказчиком и гадал – куда свернёт кривой вож, к застенку или ко крыльцу воеводскому. Привёл ко крыльцу и далее поманил за собою.

Встретил Аввакума Пашков сидя за столом с замотанной платком шеей. Первым кивнул протопопу. Аввакум поклонился.

– Чуял ли, зачем зван? – колыхнул брюхом и насупился воевода.

– Откуда ж мне, – пожал плечами Аввакум. – Сказывай.

– Но-о, гордец, – выгибая спину, проговорил Пашков. – А возьми-ка девок моих сенных Марью да Софьюшку, оне к Арефе-конюху знахарю ходить наповадились, а у него, костоправа, какова токмо зелья в горшках ни парится, даже грибы-поганки и белена. Поморокуй над имя как умеешь. Чаю, бес в них вселился, в доме порушье чинят, а ты изгони его, это по твоей части, хоть ты и распоп, а всё ж знатно проведать, кто из вас боле в моготе.

Усмехнулся Аввакум просьбе воеводы, ответил:

– Так бес-то он, веть, не мужик, батога да кнутьёв не боится. Боится он креста Христова, да святые воды, да священного масла, а уж бежит совершенно от тела Христова. Я, кроме сих тайн, врачевать не умею, а ты у меня тайны отнял. Нешто запамятовал?

Долго молчал Афанасий Филиппович, надвинув на глаза седые брови, вздохнул, погладил замотанное платком горло и махнул рукой.

– Уходи, – повёл глазами на дверь. – Баб сей же час пришлю, как есть.

Пошел Аввакум из воеводских хором, но на пороге оглянулся:

– А в горле у тя желвачная болесть, глотать мешат, – определил, чем очень удивил Пашкова. И вынул из пазушного кармана свечку: – Вот те, намоленная, из чудотворцева дома преподобного Сергия. Берёг. Возжги и подыши над пламеньком, Господа поминая. И я тя в молитву помяну – и болесть отступится.

Отдал свечку стоящему возле Василию, вышел на крыльцо, а там по ступеням во двор – и к своей землянке. Никаких обычных насмешек вослед себе не услышал. Тихи были хоромы бранчливого воеводы.

Тут же сотники привели к нему в землянку брыкливых, визгливых и плюющихся баб. Увидя Аввакума с крестом, они зашипели, завыкрикивали грубыми голосами нечленораздельное, но, пятясь перед крестом, забились в угол. Там и усадил их рядком на топчан протопоп, дал испить освященной водицы. Силён был в них бес, но как ни корчил бедных бабёнок, да поутих. Сидели бабы на топчане, покачивались, постанывая, да вдруг расслабленно повалились на него и затихли.

Неделю бился над ними Аввакум и вернул в разум бедняг. Исповедовал их, умыл святой водой, причастил и крест дал поцеловать. Уж и пора было вернуться им в дом воеводы, да упрямились, плакали, никак не шли назад.

Силой увели их сотники, а они по ночам тайно стали прибегать в землянку молиться Богу. Поведали, что здрав Афанасий Филиппович, прилежно молится перед образами, а боярыня его Фёкла Семионовна передала шепотком, дескать, пущай какой ребятёночек протопопов под окошко её придёт, потычется.

В вечер безлунный, морозный, когда от дыхания шелестел воздух, а от промёрзшей насквозь земли в страхе отшатнулись звёзды, и там, в черном бездонье улеглись звёздной пылью, сбегала под окошко боярыни закутанная до глаз в матушкины платки Агрипка и вернулась с холщовым мешочком муки фунтов в десять, а сверху в нём же три печеных колобка пшеничных.

– Велела ещё прибегнуть, – еле выговорила скукоженная холодом девчушка. – Можеть-ко, завтра?

– Неловко часто-то рысить, – разматывая дочку, выговаривала радостная Марковна. – Спаси Бог её и за это, эво како богатство…

Пред Рождественским постом наведался в землянку меньшой воевода Еремей Афанасьевич.

– Исповедаться пред Господом к тебе прибрёл, батюшко протопоп. – А буде можно, и причаститься.

Строго и торжественно приуготовлялся к святому таинству Аввакум. За печью в закутке постелил на столик платочек, зажег свечу пред иконой-складнем, зачерпнул сосудцем воды из ведёрка, снял с груди хранимую со крестом ладанку с агнцем – частицей тела Господня – положил на ложечку и опустил в водицу. Выслушал исповедь Еремееву.

– А теперь, сыне, повторяй со мной, – заговорил протопоп: – «Верую, Господи, и исповедаю яко Ты есть Христос, Сын Бога живого, пришедший в мир грешники спасти, от них же первый азм есмь. Верую, яко воистину сие есть самое пречистое тело Твое, и се есть самая честная кровь Твоя. Его же ради молю ти ся, помилуй мя и прости ми и ослаби ми согрешения моя, вольная и невольная, яже словом, яже делом, яже ведением и неведением, яже разумом и мыслию, и сподоби мя неосужденно причаститься пречистых твоих таин во оставление грехов и в жизнь вечную, яко благословен Ты во веки. Аминь».

Пали на землю пред образом Спасителя, прося прощения и, восстав, образ поцеловали, и Аввакум, перекрестясь, с молитвою дал Еремею на лжице причастие и водицы дал запить, да опять Богу помолились.

– Сын ты мне отныне духовный, – объявил Аввакум. – Уподобся уж.

– Ну слава Господу, – скрестив на груди ладони, шептал растроганный Еремей. – Хотя и помру теперь, всё хорошо…

Нищета и голодуха изводили Марковну, и не всяк день, но посылала Агрипку под окошко боярское. Уходила та крадучись да что-нибудь да приносила. Добры были боярыни, особенно Евдокия Кирилловна, жена Еремея, не давали семье протопопа умереть смертью голодной. Тайно от свёкра присылали с Агрипкой «то мучки, то овсеца, сколько сойдётся, то четверть пуда и гривенку-другую, а иногда и полпудика накопит и передаст, а иногда у куров корму из корыта нагребёт». Случалось, прогонял девчушку от окошка воевода, учинял в хоромине крик велий. Прибегала маленькая в землянку, безголосо тыкалась в колени матушкины, вздрагивая от обиды костлявыми плечиками. Гладила светлую дочуркину головку шершавыми ладонями Марковна, успокаивала, сглатывая жалостливые слёзы, крестилась