Там мы и познакомились.

Пытаюсь теперь вспомнить его лицо в ту, лучшую для него, пору и не могу. Вижу тонкие, цвета линялой джинсовки губы, щербатый рот, серые слипшиеся волосы. В памяти – нервный, безостановочно говорящий человек в несвежей одежде. Но не всегда же он таким был? По крайней мере отсутствие двух передних зубов не бросалось в глаза. Но говорил много уже тогда. И джинсовый костюм, кажется, был один и тот же, и при первой встрече, и при последней, а между ними промелькнуло около десяти лет.

Сказал, что познакомился, но, наверное, преувеличил, это даже и встречей назвать нельзя. Точнее будет сказать: я увидел его, а он меня – нет. У него только что вышел первый сборник, тоненькая, как блин, книжица в серии «Молодые голоса», ничего не стоящая на взгляд непосвященного. Но завсегдатаи кабинета и даже преуспевающий хозяин слишком хорошо знали, что значит для поэта этот «блин», вышедший комом. Прыжок «через голову» местного издательства автоматически снимал с автора подозрения в кипучей деятельности по оказанию мелких бытовых услуг областным классикам. Книжка переходила из рук в руки, пьяный именинник то и дело выхватывал ее, зачитывал ту или иную строфу, изуродованную трусливым редактором, потом цитировал истинный вариант и объяснял подтекст, разумеется, антисоветский, и объяснения находили понимание и сочувствие. А как же иначе: все мы в ту пору наивно верили, что настоящая поэзия должна таить в себе обязательный кукиш ханжеским властям. Правда, не все считали разумным пускаться в подобные откровения с малознакомыми. Но триумфатор рубил наотмашь, безоглядно. Впрочем, выглядело это вполне естественно: головокружение от успеха, головокружение от дешевого, но обильного портвейна, интимность густо прокуренного кабинета – даже самый осторожный язык не усидит за крепкими зубами.

Следом, буквально наступая на пятки московской книжице, выскочил сборник и в родном городе. И неплохой, кстати, сборничек. По крайней мере – заметный. И поэт Т. уверенно перешел на «ты» с местной литературной знатью.

К своим, вернее, уже к бывшим своим, к тем, кто продолжал безуспешно стучаться или биться лбом в бронированные издательские двери, его отношение осталось прежним – умеренно надменным.

После первой встречи, на протяжении года, мы виделись еще раза три, и он упорно не узнавал меня. Казалось бы, я и сам не отличался особой почтительностью к собратьям, и не нами, грешными, заведено: «…и каждый встречал другого надменной улыбкой», но самолюбие мое взыграло и до задушевных бесед не дошло.

И вот очередная командировка с пересадкой в их городе. Перевез вещи из аэропорта на железнодорожный вокзал, купил билет, позволяющий задержаться на сутки. Приученный многолетним опытом разъездов заботиться о ночлеге, позвонил старому приятелю Юре, заручился приглашением и отправился пообщаться с поэтами. Словечко «общаться» в ту пору как раз начинало входить в моду.

Поэта Т. встретил на подходе к редакции журнала. На этот раз он не просто узнал меня, но вроде как бы и обрадовался. Давно растерявший юношеское простодушие, я, не без внутренней ухмылки, объяснил его порыв желанием опохмелиться. И он, подтверждая мою прозорливость, предложил, не поднимаясь в контору, заглянуть в магазин. У меня с собой было, но составить компанию не отказался. Однако за вино он расплатился сам, и мне, чтобы подчеркнуть независимость, пришлось брать закуску. По дороге он сообщил, что звонил в отдел поэзии час назад, там были гости и товарищ редактор, по всей вероятности, уже тяжелый. Гостей мы не застали, а хозяин кабинета встретил нас без особого радушия. Но раздеться предложил. Впрочем, Т. не очень-то и дожидался приглашения. Сходил, вымыл посуду, с претензией на изящность распределил по тарелкам закуску, что было в общем-то не принято; начальство, разумеется, знало, чем занимаются в отделе поэзии, но приличие старались блюсти, бутылки стояли в портфелях, а закуска, если таковая нечаянно присутствовала, пряталась в выдвижном ящике стола. С подчеркнутой раскованностью он разлил вино по стаканам и предложил содвинуть их, дабы извлечь малиновый звон. «Праздничный, веселый, бесноватый…» – нормальное состояние для удачливого парня. Говорил он по-прежнему много, но теперь позволял себе роскошь отвлечься от «себя, любимого». И этому доброкачественному сдвигу у меня нашлись логические объяснения – у человека отпала нужда в самоутверждении, он уже признан и считает ниже своего достоинства доказывать доказанное. Теперь его волновал Астафьев, у которого вышла книга новых «Затесей», напичканная острыми выпадами. Выяснилось, что сибирский классик побывал недавно в их краях и на одном из выступлений заявил, что никогда не был членом партии и гордится этим.

– Надо же так напиться, – усмехнулся редактор.

– А я с ним полностью согласен, – подскочил он. – Я тоже не вступил и не собираюсь в нее вступать и так же, как он, горжусь беспартийностью.

– Только ты пока еще не Астафьев.

Отвечать на укол он не стал. Не удосужился опуститься до выяснения отношений с бездарностью, а в отсутствии таланта у хозяина кабинета он не сомневался. В отсутствии таланта у меня – наверное, тоже. Но я был для него человеком свежим и относительно трезвым, способным воспринимать его красноречие. А редактор от каждого глотка пьянел все сильнее и сильнее. Рабочий день уже закончился. Мне пора было ехать к другу. Юра наверняка успел вернуться со службы и маялся, бедняга, в ожидании ужина, который жена выставит только после прихода гостя. Я начал собираться. Мои собутыльники тоже решили идти по домам. Редактор попытался встать, но его сразу мотнуло вперед, пытаясь опереться о стол, он выставил руки, но листок, попавший под ладонь, скользнул по столешнице, мужика развернуло боком, и никто из нас не успел его подхватить.

Вести пьяного одному очень рискованно. Ослабшего кидает из стороны в сторону, и любая встреча с милицией заканчивается ночевкой в самом дорогом российском отеле. А если крепко поддерживать его за руки с двух сторон, можно пройти, не привлекая внимания. Передвигались вполне прилично, но у редактора проснулись вокальные таланты и любовь к революционным песням. И неизвестно, чем бы все закончилось, если бы еще до выхода на главную улицу нам не подвернулось такси. Нужный дом и квартиру нашли, как ни странно, без долгих блужданий. Сдали полусонного жене, у которой хватило выдержки не устраивать скандала. Она даже поблагодарила за проявленную заботу.

Дань мужской солидарности отдали, недопитое вино лежало в его сумке, и я с чистой совестью стал прощаться, оправдываясь, что меня заждался Юра. И тогда он заявил, что давно собирался заехать к нему, даже похвастался, что жена Юры считает его самым серьезным поэтом. Что мне оставалось? В те годы шлялись по гостям без приглашений, не обращая внимания на время суток. Снова поймали такси, а по дороге тормознулись возле гастронома и пополнили запас портвейна.

Честно признаться, я не заметил, что приняли нас прохладно. Юра, в отличие от большинства газетчиков, парень тактичный и очень мягкий, а я был все-таки под хмельком, так что – ничего удивительного. Но утром он заявил:

– Старик, ты стукачка в дом привел.

Я растерялся. Естественно, все мы знали, что сия популяция густо растворена в массах, но знания были абстрактными. А так вот, конкретно, о человеке, с которым выпивал и болтал чуть ли не целый день, я услышал впервые. Может быть, потому, что варился в основном среди технарей-производственников, которым в отличие от тех же проектировщиков и прочей технической интеллигенции некогда было заниматься крамольными разговорами. А если по справедливости – времени на болтовню хватало у всех, но вязкий производственный быт не отпускал от себя даже в бане и на рыбалке. Да и читали они намного меньше – это, пожалуй, существеннее.