Пятнадцатого октября Вашингтон объявил своим войскам о победе Гейтса при Саратоге. Приветствовав этот славный подвиг, он выразил надежду, что его солдаты покажут себя такими же бесстрашными, как их северные собратья. Между прочим, Гейтс не известил Вашингтона о своей победе напрямую, а, чтобы подчеркнуть свою автономность, направил Джеймса Уилкинсона (уже полковника) с донесением в Конгресс. По дороге тот сделал остановку в Ридинге, где повстречался с адъютантом лорда Стерлинга и не удержался, чтобы не передать ему злые замечания Гейтса по поводу действий Вашингтона у Брандевин-Крик. Еще он показал записку Томаса Конвея генералу Гейтсу: «Верно, небесам угодно спасти нашу страну, иначе слабый полководец и дурные советники уже погубили бы ее». Лорд Стерлинг пересказал всё это Вашингтону, чтобы предупредить о двуличии Гейтса. Конечно, главнокомандующий был потрясен сговором с целью опорочить его имя.

Конвей был ирландцем, получившим воспитание во Франции, 20 лет прослужившим во французской армии и дослужившимся до чина полковника. В мае 1777 года он явился в Америку с рекомендацией от Сайласа Дина, и Конгресс направил его к Вашингтону. Как и прочие французы, Конвей требовал для себя чин бригадного генерала, но Вашингтон отказался повысить его в обход американских офицеров, уже зарекомендовавших себя в деле. Он быстро понял, что Конвей — не Лафайет: это расчетливый карьерист, а не поборник высоких идеалов. Конвей же понял, что ему надо не заискивать перед Вашингтоном, а чернить его в глазах Конгресса.

После поражения при Брандевин-Крик он насмешливо писал: «…ни один человек не выглядит большим джентльменом, чем генерал Вашингтон, пируя за столом, но что до его талантов как командующего армией, они ничтожны». Члены Конгресса, недовольные Вашингтоном, неожиданно нашли себе нового героя; они утверждали, что Конвей «обладает познаниями и опытом генерала Ли, будучи лишен его причуд и пороков», а Бенджамин Раш даже заявил, что это «кумир всей армии». Между тем Вашингтон доверил «кумиру» командование бригадой при Джермантауне — и пришел в ужас, когда тот бросил своих людей на произвол судьбы. «Заслуги генерала Конвея как офицера и его влияние в армии существуют больше в его воображении, нежели в действительности», — писал он Ричарду Генри Ли 17 октября. Ни в коем случае не повышать его в чине! Или Конвей, или он сам: «Я был рабом своей должности, но мне будет невозможно долее находиться на службе, если на моем пути станут нагромождать непреодолимые препятствия». Самому же Конвею он сообщил, что узнал о его интригах. Тот уклончиво ответил, что «желал бы, чтобы Вам показали мое собственноручное письмо к генералу Гейтсу. Я уверен, что тогда бы Вам стал известен мой образ мыслей».

Восемнадцатого числа из краткой записки от губернатора Нью-Йорка Джорджа Клинтона Вашингтон узнал о пленении армии Бургойна. В это время он позировал для портрета Чарлзу Уилсону Пилу (художник, приверженец реализма, изобразил его со слегка запавшей левой щекой — зубов с этой стороны уже изрядно не хватало). Генерал прочитал депешу, и ни один мускул не дрогнул в его лице. «А, — сказал он, — Бургойна разбили». Никто не узнал, что творилось в этот момент в его душе. В конце концов, они же сражаются за общее дело — свободу Америки. «Пусть все лица просияют и все сердца исполнятся радостью и благодарностью высшему распорядителю всех событий», — заявил он войскам, приказав дать 13 пушечных залпов в честь победы.

(В начале декабря к Франклину, находившемуся в Париже, прискакал Джонатан Лоринг Остин, только что прибывший из Америки. «Сэр, занята ли Филадельфия?» — спросил старик, даже не дав гонцу спешиться, и услышал: «Да, сэр». Франклин понурил голову и побрел прочь, шаркая ногами. «Но, сэр, у меня для вас гораздо лучшая новость! — крикнул ему вдогонку Остин. — Генерал Бургойн и вся его армия взяты в плен!» Франклин воспрянул духом и использовал это известие в качестве главного аргумента, убедив Людовика XVI вступить в войну на стороне американцев.)

И всё же Вашингтона сильно задело, что Гейтс до сих пор не написал ему. Конечно же он этого никогда не сказал бы прямо, однако в письме Джону Хэнкоку от 24 октября по поводу нехватки обуви и одеял для солдат удержаться не смог и в самом конце добавил: «Я до сих пор с величайшим нетерпением ожидаю подтверждения о сдаче ген[ерала] Бургойна. Я не получил никаких новых сведений в этом отношении». Имени Гейтса он даже не упомянул. Хэнкок, покидавший пост председателя Конгресса, написал в ответ, что сам не располагает никакой информацией о том, где сейчас генерал Гейтс и его армия, и пообещал держать Вашингтона в курсе. Два дня спустя Вашингтон пожаловался преемнику Хэнкока Ричарду Генри Ли на пренебрежительное отношение со стороны Гейтса и заявил, что даже начинает сомневаться, было ли вообще сражение при Саратоге. Но он всё же получил соглашение о капитуляции, подписанное Бургойном, — через Израэля Патнэма. Только 2 ноября Гейтс, наконец, прислал короткую записку: он возвращает обратно отряд стрелков полковника Моргана и уверен, что «его превосходительство уже давно получил все добрые известия из этих мест».

Двумя днями ранее Вашингтон, находившийся на какой-то ферме в Пенсильвании, послал Александра Гамильтона в Олбани попросить — а то и потребовать, — чтобы Гейтс направил часть своих войск на юг: нужны люди, чтобы усилить форты вдоль реки Делавэр и не допустить их попадания в руки Хоу. Гейтсу-то теперь уже воевать было практически не с кем.

Гамильтон птицей пролетел три сотни миль до Олбани, добравшись туда всего за пять дней. Гейтс был взбешен тем, что ему присылают приказы с 22-летним адъютантишкой. «Хотя повиноваться устным приказам, переданным с адъютантами, во время боя привычно и даже совершенно необходимо, я полагаю, что еще никогда адъютанта, посланного к армии за 300 миль, не наделяли такими диктаторскими полномочиями», — написал он Вашингтону, правда, письмо не отправил. Гамильтону же Гейтс категорично заявил, что ему нужны все его войска на случай, если сэр Генри Клинтон поднимется по течению Гудзона. После долгих препирательств Гамильтон, будучи чрезвычайно ловким дипломатом, всё же выцыганил у Гейтса две бригады.

Наступала зима, и Вашингтон вернулся к тактике изматывания противника стычками. В одной из них, в Глостере (Нью-Джерси), отличился Лафайет: во главе отряда из четырехсот человек он неожиданно налетел на гессенцев и разбил их в пух и прах: 20 убитых против всего одного у американцев. Вся недоверчивость Вашингтона к чересчур пылкому французу растаяла, как снег на мартовском солнце; он передал под его командование дивизию и действительно полюбил Лафайета, как сына.

В конце ноября Конгресс реорганизовал военный совет, и Ричард Генри Ли постарался, чтобы туда вошел Томас Миффлин. Как мы помним, в августе 1775 года Вашингтон назначил его первым квартирмейстером Континентальной армии. Миффлин хорошо зарекомендовал себя на этом посту, хотя, конечно, ему больше нравилось быть полевым командиром (он дослужился до бригадного генерала), однако замены ему пока не было. Появлялись какие-то темные слухи по поводу злоупотреблений, якобы допущенных Миффлином; он сам потребовал провести расследование, и поэтому оно не состоялось. Миффлину доверяли все, и прежде всех продвигавший его Вашингтон. Но оказалось, что он плетет интриги за спиной бывшего патрона с целью его сместить. Для Вашингтона это был жестокий удар — уже второй после тайного письма Джозефа Рида генералу Ли. Но теперь дело принимало куда более серьезный оборот. Лафайет предупреждал, что члены Конгресса молятся на Гейтса. «Мы каждый год приносим тысячи жизней и миллионы средств в жертву некомпетентности нашего главнокомандующего, — возмущенно писал генеральный прокурор Пенсильвании Джонатан Диккинсон Серджант конгрессмену из Массачусетса Джеймсу Ловеллу. — Он проиграл два сражения из-за таких грубых ошибок, каких не сделал бы и новобранец, прослуживший всего три месяца». Наконец, Миффлин настоял на назначении Горацио Гейтса председателем военного совета. Таким образом, Вашингтон становился подотчетен Гейтсу. С другой стороны, просьба Конвея об отставке — чтобы вернуться служить во Францию — не была принята.