ней о Севке, как сговорившись, речи не заводили. И вообще с того дня до сегодняшнего мало общались, отношения стали натянутыми.

И ни разу мы не были близки. Ей все нездоровилось, я ни на что не претендовал…

* * *

С Сидоровым мы встретились на следующий день в отделении. Он первым подошел, поздоровался — чего стоило мне ответить на его рукопожатие! — соболезнующе цокнул языком:

— Что-то видок у вас, Платоныч, неважнецкий. Плохо спали? Или с супружницей переусердствовали?

Голубые, в припухших веках глаза смотрели на меня с плохо скрытой настороженностью. Я мог не сомневаться — Севка опасался, что Платоша все-таки проболтается, и разговор со мной завел неспроста. Но, сам того не ведая, он подсобил мне. Я намекнул ему, что действительно есть причины для плохого настроения, возникли сложности с Верой.

Он заинтересовался, оживился. Не только потому, что с Платошей пронесло, — не ожидал от меня такой откровенности. Мне даже показалось, что Севка ощутил ко мне, вдруг доверившемуся ему, нечто вроде симпатии.

— Что-нибудь серьезное? — участливо спросил он.

— А леший его знает, — вздохнул я, — сам не могу разобраться. Ношу в себе, ношу, как беременная женщина…

Наживка была выбрана точно, Севка сразу же клюнул на нее.

— Эх, Платоныч, нет хуже, чем в себе носить, по собственному опыту знаю. — Готовился общий обход, который Покровский устраивал по понедельникам, на продолжение беседы не оставалось времени. — Может, заглянете ко мне вечерком? — предложил Сидоров. — Посидим, покалякаем, пропустим по маленькой.

Я видел, что говорит он искренне. И уж конечно не терпелось ему узнать, какие у меня с Верой возникли сложности.

— Неплохо бы, наверно, и по маленькой, — я еще раз, еще безысходней вздохнул. — Настроение какое-то…

— Значит, договорились, — прищелкнул пальцами Сидоров. — У меня, правда, на сегодня одно мероприятие намечено, да ну его к черту…

Я пришел к нему вечером. Соврал Вере, будто должен навестить заболевшего отца одного школьного приятеля. Тяжелый был день. О таких говорят, что стоят они года жизни. Мне он уже года жизни стоить не будет, минуты остались.

Я пришел к нему вечером, не с пустыми руками — принес хороший, крепкий коньяк. А Севка успел уже где-то пображничать, был навеселе, быстро пьянел. Мы сидели с ним на кухне, он, голый до пояса, страдал от духоты, жирное тело лоснилось от пота. Его слегка мутило, но меня, трезвого, еще сильней — от ненависти и отвращения. Платошино имя ни разу не прозвучало, зато Верино, моей жены, полоскалось в прокисшем воздухе Севкиной кухни непросохшей грязной тряпкой. Сидоров разомлел, начал мне «тыкать», клялся, что жена друга для него не существует, называл это почему-то «морским законом». Мне тут же вспомнилась другая его крылатая фраза — «старинный русский обычай» — и пальцы сжимались в кулаки. Но терпел — ради нашей следующей, последней встречи.

Довелось мне пройти и через самое тяжкое испытание — захмелевший Севка от избытка чувств полез ко мне целоваться. Теми же гадкими губами, которыми целовал Платошу. И Веру. И, не исключаю, Ларису. Мне, в отличие от них, его слюнявых поцелуев избежать удалось.

Это был какой-то мазохизм — я дошел до такой степени взвинченности, что получал едва ли не удовольствие от этой сидоровской пытки. Желал даже, чтобы он проговорился о тайных встречах с Верой. И с Ларисой тоже. Мне были не нужны новые свидетельства его подлости, хватало с лихвой и прежних, чтобы я укрепился в своем решении. Но все мало и мало было мне Севкиной гнуси. И он, словно потрафляя мне, все-таки сделал это, до самых краев наполнил ядовитую чашу. Сказал ту роковую фразу о молочном поросеночке, с которым не сравниться никакой телке…

Я в тот вечер не стал договариваться с ним об очередном свидании. Он сильно опьянел и мог забыть о нашем договоре. Более того, он мог кому-нибудь проболтаться, что ждет меня в гости. Но тянуть резину, по Севкиному лексикону, у меня не оставалось уже сил, терпение истощилось. Знал, что больше дня, ну, двух, просто не выдержу, сорвусь. Я забросил еще одну удочку, попытался выяснить, чем он намерен заниматься завтрашним вечером, но ничего определенного не услышал.

— Бог даст день. Бог даст и пиццу! — меня и от его трезвого смеха тошнило, а уж когда он нализался…

Я возвращался домой, пытался свести концы с концами. Многого ли я достиг, побывав у него, чем облегчил выполнение задуманного плана? И что мне, собственно, нужно в его квартире, кроме стола, бутылки и двух стаканов? Во всяком случае убедился, что никто у него не живет, никто не помешает. Теплилась, когда шел к нему, надежда подготовить для него решающую встречу, однако не предполагал, что Севка умудрится где-то раньше набраться, так быстро опьянеет. Но в любом случае мне просто необходима была генеральная репетиция.

Репетиция закончилась, предстояло воплотить в жизнь задуманное — снова оказаться с Севкой один на один в его квартире, продолжить наши дружеские возлияния. Незаметно прийти и незаметно уйти. Все остальное у меня уже было припасено — бутылка дрянного вина, дешевый полотняный лифчик и тот препарат, о котором еще год назад знали только медики и чьи свойства с легкой руки газетчиков стали известны всей стране. Авантюристки и мошенницы незаметно капают несколько капель его в стаканы мужчинам, чтобы те «отключились». Двадцатикратная доза «отключит» навсегда и такого бугая, как Сидоров. Я всегда возмущался, читая эти статейки, — ну разве можно посвящать кого попало в такие тонкости и тем паче называть этот препарат? Хорошенький «ликбез» получается. Но сейчас мне эти благоглупости оказались на руку — чем типичней случай, тем меньше вероятность его раскручивания…

Среди дня я, улучив момент, вышел из больницы, позвонил из телефона-автомата в отделение, попросил Сидорова. Во рту я держал несколько витаминных горошин, старался говорить писклявым голосом.

— Привет, Сева, — заверещал я через носовой платок, когда Сидоров ответил. — Как живется-можется, старый козел?

— Кто это? — неуверенно спросил он, помедлив.

— Не узнаешь? — хохотнул я. — Ну, ты козел! — И добавил еще парочку непечатных слов.

— Ты, что ли, Женька? — удивился он.

— А то кто же! — В какую-то цель я попал, но положение сделалось несколько затруднительным — по названному имени не мог определить, какого я пола, приходилось осторожничать. — С бодуна, видать, соображаешь плохо?

— Да было немного, — хмыкнул Севка. — А чего надо-то? Ты извини, у меня времени нет.

— Сюрпризик у меня для тебя, Севочка. Штуковинка одна, о которой ты мечтал! И почти задаром, из любви к тебе! Увидишь — ахнешь!

— Ствол, что ли? — понизил он