class="p1">Известие о Севкиной смерти разнеслось по городу с поразительной быстротой, утром почти все о ней знали, ни о чем другом не говорили. К полудню стали известны подробности — чем отравили, что украли. Тоже повод для размышления — украли, оказывается, припрятанные у Сидорова семьсот долларов и триста немецких марок. Что-то не припомню, чтобы Севка когда-нибудь распространялся о хранившейся у него валюте и тем более о количестве, откуда выплыла такая информация, неизвестно. Меня она заинтересовала больше, чем всех остальных. Если это действительно не беспочвенные слухи, не бредятина, как поступила с деньгами Вера — припрятала где-нибудь, или уничтожила, чтобы ни малейших следов не осталось? Для меня важна была каждая деталь.

Я все время думал о Вере — что она сейчас чувствует, о чем думает. Почему она убила его? Не нужно иметь семь пядей во лбу, чтобы сообразить, когда она решила расправиться с Севкой, — после того, как рассказал ей о Платоше. Но что ей мой внук Платоша? И разве не знала раньше, какое Севка животное? За что отомстила ему? — наверняка ведь мстила, любые другие версии убийства я отметал. Подозревать же, что Вера позарилась на его паршивые доллары, — вообще кретинизм. Да и откуда ей знать о них? Или, на мою беду, знала, если тайком от меня бегала к Севке? Мне очень хотелось поскорей оказаться дома, глянуть жене в глаза, но еще больше страшился этого…

Хотелось или не хотелось, однако иного пути, кроме как домой, у меня после работы не было. Вместо Веры ждала записка. Она и сейчас лежит на столе. «Боренька, не смогла к тебе дозвониться, тороплюсь на вокзал. Звонила Настя, плакала, умоляла приехать. У нее большие семейные неприятности. Может быть, придется задержаться, тогда оттуда поеду на работу. Не питайся всухомятку и не забывай менять носки и рубашки. Целую, Вера».

С Настей я знаком. Гостила у нас несколько раз, даже оставалась ночевать. Верина подружка по училищу, работала акушеркой в районе, три часа езды от города. Веру я больше не видел, но слышал. Сегодня вечером звонила с работы — вернулась, здорова, у Насти все устроилось, завтра мне расскажет.

Теперь уже не расскажет. Два последних дня я провел без нее. Времени поразмыслить обо всем было предостаточно. Много сыскалось причин, чтобы мозгам моим сделаться, что называется, нараскоряку, но беспощадней всего изводило одно: как случилось, что Вера в точности, будто мысли читала, претворила в жизнь мои замыслы? Я не верю ни в какую бесовщину, всему при желании можно найти объяснение, но это не случайное совпадение, это за пределами человеческого разумения. По крайней мере, моего. Муж и жена, говорят, одна сатана. Есть еще поговорка, что с годами супруги даже внешне делаются похожими. Но ведь с годами. Мы слишком мало прожили вместе, чтобы просто притереться друг к другу, о какой «одной сатане» речь?..

Сидорова хоронили сегодня, народ сбежался отовсюду. Провожали по высшему разряду — гроб поставили в холле административного корпуса, венков и цветов нанесли видимо-невидимо. На кладбище поехали три автобуса и не меньше десятка легковых машин. Играл оркестр. Разве что салюта не было. Я стал свидетелем зрелища, о котором мечтал: как Севку опускают в яму и забрасывают сверху землей. Но ничего не испытывал — ни радости, ни грусти. И если способен был думать о чем-либо связно, так лишь о том, почему, почему, почему моя жена решилась на величайший в мире грех, что двигало ею. Почему белее снега стала, когда говорил ей о Платоше, почему сказала о Севке «пусть он теперь сам защищается»? Чем он достал ее? Шантажировал? Пришла к убеждению, что не будет у нас нормальной человеческой жизни, пока дышит Севка, за наше счастье боролась? Неужели убила из-за меня? Какой бы пролился бальзам на мои раны и как хотелось верить в это, но что-то плохо получалось…

Поминки устроили в большой столовой неподалеку от больницы. Грандиозные. То ли наш главный врач позаботился, то ли стараниями Сидорова-старшего. Набилось туда людей еще, кажется больше, чем на кладбище. Угощение — свадьбе впору. Тосты говорили, вспоминали, какой Севка был хороший, много пили. Просочился слушок, будто уже отловили какую-то бабенку, та во всем созналась. Я сидел вместе со всеми, почти не ел и не пил, слушал, думал о Вере. Узнала ли она меня, когда я в ординаторской снял трубку? Боялась ли, что я сумел опознать ее измененный голос? Не потому ли сбежала, выдумав Настины неприятности? И самое болезненное — звонила ли она Севке на работу прежде? Он, правда, удивился — «вот уж не ждал-не гадал», — но не очень-то. Ошеломлен во всяком случае Сидоров не был…

Мне бы следовало напиться на поминках. Хоть и претит мне это, но ведь давно испытанное средство, чтобы расслабиться, не комплексовать. Пьяному горе не беда, ему легче живется. Но я не хотел, чтобы мне легче жилось. Я хотел соображать ясно и четко, все видеть, слышать и запоминать. Еще сегодня днем, несколько часов назад, я старался — неимоверно важным казалось — запомнить каждый штрих, каждую подробность.

Еще сегодня днем я не думал, что через несколько часов все это мне уже не понадобится, — мысль о самоубийстве еще не приходила в голову. Пришла она потом, когда я возвращался домой. В дом, где не ждала меня Вера. Верочка, Верунчик…

Собирался дождь, в шесть было сумрачно, как в девять. Низко нависшее темное, в грязно-фиолетовых клочьях небо придавливало сверху, заставляло спешить оказаться поскорей в укрытии. Но я не торопился, не стремился к родному очагу. Я не сомневался, что Вера постарается оттянуть нашу встречу хотя бы еще на день. В столовой, на людях, было тяжко, но перспектива заточения в комнатных стенах тоже не прельщала. Три последних дня стоили мне дорого, но этот, сегодняшний, вконец обессилил. Я медленно шел по городу, расклеившийся, вялый. И такая глухая тоска меня взяла, до того опостылело всё… Шел по городу, избавившемуся от Севки Сидорова. Я приговорил его к смерти, но палачом сделалась Вера.

Мечта моя сбылась, цель достигнута. Цель, казавшаяся — да нет, не казавшаяся, ставшая — смыслом жизни. Мне бредово повезло: я избавился от наваждения, от высасывавшего мои соки вурдалака — и не замарал руки его кровью. Что выиграл я от такого везения? Легче ли стало жить, зная, что Вера закрыла грудью амбразуру, из которой стреляли по мне?

Разболелась голова, сдавленной груди не хватало воздуха.

Первые одиночные капли заплющились об асфальт, оставляя круглые черные