Я была вынуждена сделать заключение, что миссис Гайд сама принимала деятельное участие во всех этих «делах». Поясню в нескольких словах. Она превратила виллу «Девон» в определенного рода заведение, где заставляла свою дочь работать.

Не сомневаюсь, что миссис Коттрел сделала подобный вывод, и это послужило причиной ее отъезда. Ужасная ссора произошла в соседнем доме, за которой последовало, я уверена, физическое и моральное оскорбление, и как кульминация — вещи бедняжки мисс Коттрел оказались вышвырнутыми на улицу.

Мистер Ропер не сомневался, что не приходится отцом девочке, которую его жена родила в мае 1904 года. Я не могу сказать, кто же был отцом. Я не выдержала скандальной ситуации на вилле «Девон», это было слишком даже для меня, и, к счастью, смогла подыскать себе другое жилье, в Стоук-Ньювингтоне. В ноябре того же года я переехала. Больше никакие известия о Роперах и миссис Гайд до меня не доходили, пока из газет я не узнала об ужасном убийстве миссис Ропер в доме, рядом с которым прожила долгие годы.

В довоенных дневниках и записях периода войны Аста писала о себе и своих чувствах больше, чем в следующих десяти, за 1925–1934 годы. Там было меньше описаний интерьеров и мебели и больше независимых суждений о политике, международных событиях и страха. Рядом с «Девяносто восьмым» упала бомба, семью друга в Дании, за то что прятали у себя евреев, уничтожили нацисты.

Средний возраст удручал ее, хотя она много шутила и философствовала об этом. Она, казалось, ухитрялась не замечать мужа часами, а то и днями, несмотря на то что делила с ним кров и постель, ту старинную кровать, украшенную сфинксами, которую последние шесть месяцев занимаю я, и нередко Пол. Большую часть времени, гораздо больше, чем когда-либо, она проводила с дядей Гарри. Страницу за страницей она заполняла записями, что Гарри делал, что сказал, что он ел, пил или носил. По ее словам, она любила его, и он ее тоже, но их отношения не переросли в физическую близость.

В свои пятьдесят и шестьдесят Аста считала себя слишком старой. Но так было не всегда. Она не была старой, когда в 1919 году встретилась с Гарри. Конечно, существовал классовый барьер, воздвигнутый ими самими. Но ни возраст, ни социальные различия не мешали им совершать пешие прогулки, пить чай, посещать зоопарк, парки, Британский музей, кино или дневные спектакли. Причина в другом. Это моральный запрет, табу. Они оба состояли в браке. Они могли быть компаньонами, друзьями, но никогда — любовниками.

Но Гарри, помимо отношений с Астой, меня не интересовал. Я хотела раскрыть тайну, а не получить хронологическое описание их дружбы. Я наследница Свонни, во всех смыслах этого слова. Я тоже хотела знать, правда у меня это не вызывало столь сильных эмоций и желания ухватиться за первую попавшуюся соломинку. И когда я подумала, как тонко и коварно желание открыть истину захватило меня, то осознала, что этим же вызваны мои попытки поговорить с Полом о дневниках. Я не стремилась говорить с ним о дневниках вообще, но только о происхождении Свонни. И с чего бы ни начинался разговор, я всегда возвращалась к этой теме.

Но именно об этом он и не хотел говорить. Однажды я поймала себя на мысли, что хочу позвонить ему на работу, извиниться и спросить — почему? Почему? Но я очень редко звонила ему на работу. Он не из тех, кто постоянно сидит в преподавательской. А в его кабинете, где он консультировал студентов и занимался своими делами, телефона не было. Он отказался от него. Мы не планировали встретиться сегодня. Его мама тяжело заболела. Неделю назад у нее случился сердечный приступ, и сейчас она лежала в палате интенсивной терапии в кардиологической клинике на другом конце Лондона. Пол ежедневно навещал мать, а этим вечером у него была назначена встреча с лечащим врачом для разговора о ее состоянии.

Решив, что у меня нет шансов разыскать его, я задумалась. Отложив в сторону гранки, я спросила себя, почему Пол, которого дневники сначала заинтриговали, стал избегать даже разговоров о том, кем могла быть Свонни. Напрашивался единственный ответ. Он это знал. Это было заманчиво, но невозможно. Откуда ему знать? А если он каким-то чудом все-таки узнал, почему не сказал мне?

Последние дневники, с 1955 по 1967 год, еще не переведены. Я имею в виду, что Маргрете Купер их еще не перевела, но Пол перевел, или как раз переводил, когда неожиданно потерял всякий к ним интерес. Вдруг он обнаружил что-то, что не только заставило его бросить начатое, но и прекратить все разговоры со мной на эту тему.

Его бабушка. Неужели он нашел что-то о своей бабушке? Я стала думать о Хансине. Она умерла в 1954 году, но Аста почти ничего не написала про ее смерть. Возможно, она приберегла свои мысли для следующего дневника, за 1955 год, и Пол обнаружил это. Или бабушка сама рассказывала ему что-то. Вполне возможно, что Хансине обо всем знала, она жила с Астой на Лавендер-гроув. И если там произошло что-то невероятное, она должна была знать об этом. Но поведала ли она эту тайну своему внуку? Ведь ему было только одиннадцать, когда она умерла. Вряд ли.

Но она могла поделиться с дочерью. Больше я ничего не могла представить, я зашла в тупик. Однако продолжала прокручивать события тех дней в голове, когда позвонил Пол. Уже наступил вечер, и я вернулась к гранкам, вписывая в них чернилами примечания из Британской энциклопедии.

Пол позвонил сказать, что его мать умерла. Он опоздал всего на несколько минут.

Июнь, 4, 1947

Det er nøjagtig femten Aar siden igar, at vi maatte tagefra Padanaram og komme hertil. Jeg skrev ikke Datoen ned nogen Steder, men jeg kan huske den. Hvis jeg var den Slags Kvinde, der er dramatisk anlagt, saa vilde jeg sige, at den var skrevet i mit Hjerte.

Сегодня ровно пятнадцать лет, как мы оставили «Паданарам» и переехали сюда. Я нигде не записывала эту дату, но помню ее. Если бы я увлекалась драмами, то сказала бы, что запечатлела ее в сердце.

Очень странное совпадение. Когда Мария приехала сегодня к чаю, то сказала, что собирается подарить «Паданарам» Энн на семилетие. Кажется, у нее день рождения в декабре, надо посмотреть. Я любила этот дом, я имею в виду большой, а не глупую игрушку, которую сделал Расмус и из-за которой я так на него рассердилась, потому что он сделал ее не для Свонни. «Девяносто восьмой» не так уж плох, но район запущенный и все больше напоминает мне о давно минувших днях на Лавендер-гроув.

Я благодарна Марии, что она не упоминала о своем «Паданараме», когда к ней приезжала Свонни, и даже убирала его подальше. Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, Свонни до сих пор обижена на отца за пренебрежение. Забавно: сейчас он очарован ею, проводит массу времени в ее доме и надоедает Торбену россказнями о том, что его надувают. То же самое он делает и у Марии. Глупый старик! Не сомневаюсь, что все было бы иначе, выйди Свонни замуж за бедняка и живи где-нибудь по соседству в Хорнси.

Прошли годы с тех пор, как рухнул бизнес Расмуса и «Вестербю Авто» перестало существовать, но он до сих пор каждый день говорит о том, кто его надувал, кто загубил дело и чего он мог бы добиться, если бы люди не обошлись с ним так подло. Интересно, понимает ли он, как выглядит в тугом воротничке, в шляпе, напыщенный, когда сидит в своем «фиате», старой черной коробке? Но может ли женщина, даже такая бессердечная, как я, избежать нежности? Если он старый глупец, то я сентиментальная старуха. Я смотрю на него и вспоминаю — один или два случая. Столетней давности. Я вспоминаю ту ночь, когда он вернулся, но не то, что я записала. Я понимаю, это не совсем правда. Но не стоит делать вид, что я беспокоюсь о нем, вовсе нет.