— Тебя по-прежнему зовут Людовико? — недоброжелательно осведомился Вивиани.

Казалось, грубость Никколо пошатнула самоуверенность графа, тем не менее его ответ был привычно-любезным, словно он сейчас общался с юношей на светском приеме.

— Людовико — хорошее имя, не хуже любого другого. Я уже давно ношу его и намерен пользоваться им и в дальнейшем.

От графа исходил специфический запах. Никколо не сразу узнал его, но понял, что уже не раз ощущал нечто подобное. Такой же запах исходил от тех людей в переулке в Париже, когда его пытались убить. И в Риме, когда к нему с Эсмеральдой ворвались в дом, где они тогда остановились. Это был древний запах, запах Тьмы.

— Как ты тут? — без тени сочувствия в голосе спросил Людовико. — Выглядишь не очень хорошо, если можно так выразиться.

— Я раб, — с горечью ответил Никколо. — Целыми днями — в шахте. Они отобрали у меня все: мою жизнь, статус, даже имя. Как ты думаешь, как я тут?

Посмотрев юноше в глаза, Людовико наклонился вперед, будто опасался, что их могут подслушать.

— Тут происходит нечто большее, чем ты полагаешь. Я попал сюда не по своей воле… а меня не так просто взять в плен. Нам грозит большая опасность.

Опешив, Никколо уставился на графа, не понимая ни его слов, ни причин, по которым он тут очутился.

— Что ты имеешь в виду? И как, черт побери, тебя занесло в Албанию?

— Я же уже сказал. Я приехал сюда, чтобы вытащить тебя из этих неприятностей. И если бы это была обычная шахта, то никаких сложностей это не представило бы. Но не здесь. Здесь все иначе, и я весьма обеспокоен.

Смерив его взглядом, Никколо еще раз принюхался. «Тени», — подумал он.

Теперь юноша подозревал, какую тайну всегда хранил граф Карнштайн. Но Никколо хотелось, чтобы Людовико рассказал ему об этом сам.

Рим, 1823 год

Услышав новость, Жиана не смогла сдержать улыбку.

Annuntio vobis gaudium magnum: Habemus Papam. Eminentissimum ac reverendissimum Dominum, Dominum Annibale Francesco Clemente Melchiore Girolamo Nicola Sanctae Romanae Cadinalem della Genga, qui sibi nomen imposuit Leo XII.[61]

Она никогда не сомневалась в том, что конклав выберет кардинала делла Дженга новым папой. Он сможет повести священную римскую церковь, будет править твердой рукой, и это, должно быть, поняли кардиналы, почти месяц заседавшие в Квиринальском дворце[62]после смерти Пия VII.

Грехи времени повлияли на некоторых из кардиналов. Жестокость французов оставила страшные следы на теле церкви, и их нужно было вывести.

Но времена бедствий закончились, все горести развеются, как дым на ветру. Лев XII станет настоящим Папой Римским. Он обладает должным рвением. Жиана погладила шрам на горле. Лев XII предоставит ей всю необходимую поддержку, чтобы найти и уничтожить порождения Тьмы, где бы они ни появились. С его помощью все враги церкви будут уничтожены.

«Как и мои враги», — с улыбкой подумала Жиана. Святой Престол во власти решительного человека, а значит, настанут новые, лучшие времена. В этом она была уверена.

Горы Пинд, 1823 год

— Что ты такое?

Вопрос повис в темноте.

— Я создание Теней, Никколо. В моей душе извечная Тьма, придающая мне силы ночью. Больше мне ничего не известно. А ты?

Никколо вспомнилась охота в Риме, создания, напавшие на них с Эсмеральдой, слова цыганки.

— Я-то человек, ублюдок! Но вот ты нет! Ты… что-то другое, — внезапно юноша испугался. — Что ты сделал с Валентиной?

— С ней все в порядке. Она во Франции, Никколо, — Людовико помолчал. — Хотел бы я знать, кто я такой. Хотел бы я знать, почему я такой. Но я не знаю. Когда я был совсем молод, мне рассказали одну историю.

— Кто? — перебил итальянец, но Карнштайн лишь отмахнулся.

— Ее имя не имеет значения. Теперь она лишь прах, — Людовико на мгновение задумался, словно сейчас его глаза видели картины давнего прошлого, но затем вновь взял себя в руки. — Она сказала мне, что я — мы! — носим в себе Тьму, которая существовала еще до творения. Ту Тьму, которая должна была исчезнуть при словах «Да будет свет!». Вот только она не исчезла, эта изначальная Тьма, хотя свет и жег ее. Она спряталась, укрылась в самом творении. В нас.

— И кем она делает тебя и тебе подобных?

— Называй это как хочешь. Я слышал много обозначений, но думаю, что наиболее привычным для тебя будет слово «вампир», — Людовико запнулся. — Я вижу мир словно сквозь темное стекло, Никколо, — хрипло выдавил он.

— Что ты имеешь в виду?

— Я вижу все зло мира. Красота увядает на моих глазах. Свет солнца приносит мне лишь боль. Когда я смотрю на человека, то вижу в нем лишь Тьму. Я заглядываю за кажимость мира, для меня нет иллюзий. Я смотрю на юность и красоту а вижу гнилую полуразложившуюся плоть.

— Не понимаю… — признался Никколо.

Мрачный тон вампира пугал, словно сама темная шахта не была достаточно гнетущей.

— Там, где ты видишь уважаемого всеми государственного деятеля, я вижу алчность и скупость. Где ты любуешься красотой, я смотрю на стареющую кокотку. Вот ты говоришь с врачом и думаешь, что он помогает людям, я же вижу тщеславие и презрение ко всем окружающим. Ты увидишь молодого аристократа, для меня же это будет транжира, проматывающий состояние своей семьи. Ты решишь, что этот старец мудр, я же знаю, что он заставляет детей ублажать свою вялую плоть, — Людовико хмуро улыбнулся. — Некоторое время я полагал, что это и есть мое предназначение. Что я должен наказывать зло, причем каждое по-своему. Я строил настолько хитроумные планы, что грешники погибали от собственных злодеяний. Но если вначале это придавало моей жизни какой-то смысл, то потом моя радость померкла. Все это не стоило моих усилий. Куда бы я ни посмотрел, повсюду люди сами навлекали на себя несчастья. Я гордился своими успехами, а грешники и так были бы наказаны, пусть и без моего участия. Чтобы люди стали хуже, достаточно одного моего присутствия. Все, на что я обращаю взор, тускнеет, чего я касаюсь, погибает от злобы. Цветы вянут при моем приближении, все добродетели становятся в тягость. А есть и те, кто умирает от истощения, будто я заражаю их чумой. Впрочем, может быть, все сложилось бы так же, не будь меня рядом? А я просто этого не подозреваю?

На этот вопрос у Никколо не было ответа. Он хотел бы утешить Людовико, но месяцы, проведенные в этом ужасном месте, сковали его язык. «По крайней мере, здесь тоже ад, пусть и без созданий Тьмы».