— Я больше так не могу.

— Я тоже.

— Что же нам делать?

— Не знаю.

— Я хочу всегда быть с тобой, — говорила Лила. И добавляла: — Или хотя бы несколько часов каждый день.

Но как сделать, чтобы их свидания были регулярными и в то же время безопасными? Водить Нино к себе домой она боялась, видеться с ним на улице боялась еще больше. Помимо всего прочего, Стефано имел обыкновения среди дня звонить в лавку, и, если он ее не заставал, ей становилось все труднее изобретать правдоподобные объяснения своего отсутствия. Разрываясь между нетерпением Нино и недовольством мужа, она, вместо того чтобы реально оценить происходящее и признать, что она попала в безвыходное положение, повела себя так, словно мир — это театральная сцена или шахматная доска, и ей достаточно сменить декорации или передвинуть пару пешек, чтобы игра — ее игра, их двойная игра — продолжилась как ни в чем не бывало. Будущее свелось для нее к завтрашнему дню, который переходил в послезавтрашний, и так далее. Иногда оно обретало очертания кровавой драмы, о чем осталось немало свидетельств в ее дневниках. Она не писала: «Муж меня убьет», но перечисляла всевозможные чрезвычайные происшествия, порой выдуманные. Чаще всего это были истории убитых женщин, и Лила акцентировала внимание на жестокости убийцы и количестве пролитой крови. Она называла подробности, которых не могло быть в газетных репортажах: вырванные глаза, исполосованное бритвой горло, вонзенный в грудь нож, отрезанные соски, живот, вспоротый от пупка до лобка, иссеченные половые органы. Складывалось впечатление, что подобным образом она пыталась избавиться от реальной опасности, сведя насильственную смерть к словесной форме, поддающейся управлению.

Вот в этой обстановке смертельно опасной игры Лила встряла в конфликт между братом, мужем и братьями Солара. Она воспользовалась убеждением Микеле в том, что никто кроме нее не способен поставить дело в магазине на пьяцца Мартири на должную высоту. Она перестала отмахиваться от его предложения и вступила с ним в переговоры, в результате которых добилась полной свободы действий и более чем достойного жалованья, благодаря чему у нее возникла иллюзия, что она больше не синьора Карраччи. На этих условиях Лила согласилась пойти работать в обувной магазин. Ей было плевать на брата, которому угрожала конкуренция со стороны новой марки «Солара» и который счел ее предательницей, и даже на мужа. Стефано поначалу впал в неистовство, потом попытался ей пригрозить, наконец, попросил ее переговорить от его лица с братьями по поводу денег, которые он брал взаймы у их матери и до сих пор не расплатился с долгом. Она пропустила мимо ушей льстивые речи Микеле, который крутился вокруг нее, подглядывая, как она перестраивает магазин, и подзуживая создать только для них новую модельную линейку обуви, оставив за бортом Рино и Стефано.

Лила давно догадалась, что ее брата и отца скоро выкинут из дела, что Солара заграбастают все себе, а Стефано останется на плаву, только если согласится участвовать в махинациях братьев. Но если поначалу это ее возмущало, то теперь, если верить ее записям в тетради, ей стало все равно. Конечно, ей было жалко Рино, чья предпринимательская карьера заканчивалась так бесславно, тем более что он успел обзавестись женой и сыном, но отныне все старые связи утратили для нее ценность; ее способность любить устремилась в другое русло, все ее мысли и чувства принадлежали одному Нино. Так же как раньше она не жалела себя, чтобы помочь брату разбогатеть, так теперь все свои силы направила на то, чтобы сделать счастливым своего любовника.

Когда она в первый раз пришла в магазин на пьяцца Мартири, прикинуть, что здесь нужно изменить, то с удивлением увидела на стене черно-желтое пятно — след от пожара, уничтожившего ее фотопортрет в подвенечном наряде. Это пятно ее взбесило. «Мне ничего здесь не нравится, — думала она, — мне не нравится ничего из того, что было до того, как я встретила Нино». Тут ей внезапно пришло в голову, что именно здесь, в этом центральном районе, разыгрались основные эпизоды той войны, которую она вела против всего мира. Именно здесь, на виа Милле, во время драки ребят из нашего квартала с местными парнями, она дала себе слово, что рано или поздно выберется из нищеты. Здесь она горько раскаялась в том, каким путем этого добилась, и изуродовала свой свадебный портрет; повинуясь владевшему ею духу разрушения, она потребовала, чтобы искалеченная фотография украсила интерьер магазина. Здесь она обнаружила, что ее беременность завершилась выкидышем. Здесь и сейчас заканчивалась ее обувная авантюра, уничтожаемая братьями Солара. Значит, именно здесь настанет конец и ее браку, здесь она освободится от Стефано и его фамилии, какими бы последствиями это ни обернулось. «Безобразие какое!» — бросила она Микеле Соларе, указывая на пятно. Потом вышла на тротуар и посмотрела на каменных львов в центре площади. Львы были страшные.

Лила велела заново покрасить стены. В туалете не было окна, но имелась замурованная дверь, когда-то выходившая во внутренний двор. Лила приказала ее открыть и застеклить матовым стеклом, пропускавшим немного света. В галерее на виа Кьятамоне она купила две понравившиеся ей картины. Наняла новую продавщицу, но не из наших, а из квартала Матердеи, с дипломом секретарши. Убедила братьев закрывать магазин на обед с часу до четырех, чем снискала бесконечную благодарность своей новой сотрудницы. С Микеле Лила вела себя как можно осторожнее; в свою очередь, он, не глядя соглашаясь со всеми ее предложениями, требовал от нее подробного отчета о нововведениях и тратах.

Между тем у нас в квартале решение Лилы перейти на работу на пьяцца Мартири не встретило понимания. Девчонка удачно вышла замуж, вылезла из грязи в князи, стала красивой женщиной. Ей бы хозяйничать в заведении мужа, а она что удумала? Вставать ни свет ни заря и тащиться в центр, чтобы работать на чужих людей? Только портит жизнь Стефано и свекрови, которой из-за нее снова пришлось встать за прилавок в колбасной лавке. Джильола и Пинучча, каждая на свой лад, самозабвенно поливали Лилу грязью, что, впрочем, было предсказуемо. Но уж от кого Лила не ожидала осуждения, так это от Кармен, которую облагодетельствовала. Стоило Лиле уйти из лавки, как привязанность к ней Кармен испарилась без следа — быстрее, чем человек отдергивает руку от рычащей собачьей пасти. Кармен не понравилось, что из подруги и помощницы она превратилась в служанку, которой мать Стефано безжалостно помыкала. Она чувствовала себя преданной, брошенной на произвол судьбы, и не собиралась скрывать своей обиды. Она даже начала ссориться со своим женихом Энцо, который не одобрял всеобщих нападок на Лилу. Не то чтобы он ее защищал, скорее наделял непререкаемым авторитетом, искренне веря, что любое ее решение справедливо, а потому не подлежит обсуждению. Свое мнение он высказывал коротко, в двух-трех словах, покачивая при этом головой.

— Что бы я ни сделала, все не так, зато Лина всегда права! — злобно шипела Кармен.

— Откуда ты это взяла?

— От тебя. Лина то, Лина се, Лина знает, как лучше… А я? Она меня бросила, а сама сбежала! И конечно, она умная, что ушла, а я дура, что жалуюсь. Так по-твоему?