что-то по жанрам. И в углу, у окна, красивый миниатюрный столик со стопкой учебников и тетрадей.

– Она была умной. Очень умной.

– С такой-то библиотекой, я вижу, – сказал я без улыбки, но пытаясь как-то взбодрить Маликат. Мне показалось, что смерть Кумсият она переживает болезненнее всего. – Прикольно. – Я указал на одну из полок, на которой стояли пиратские игрушки во главе с кораблем в бутылке. Чтобы увидеть, о чем я говорю, Маликат должна была войти внутрь, но она продолжала стоять снаружи.

– Извините, – сказала она, – я не могу войти в комнату. Мне… тяжело.

– А, да, извините. – Я продолжил изучать библиотеку, иногда слыша всхлипывания. Книжные шкафы привлекали меня с детства.

Я знал, что Кумсият так же, как и старшая сестра, была убита на кровати.

– Всё? – спросила меня Маликат.

– Да, почти, – ответил я и подошел к столику.

Учебники были аккуратно убраны в уголок, а на стопке тетрадей на самом верху лежал дневник. Вначале мне показалось, что это школьный, но я вспомнил, что увидел уже обычный дневник на полке с учебниками. Приглядевшись, я понял, что это личный дневник, и, судя по его толщине и потрепанности обложки, Кумсият вела его очень активно.

Я сделал несколько фотографий, и уже через минуту мы оказались у двери.

– Я не захожу к ней, потому что… – вдруг заговорила Маликат, – мне… мне стыдно даже об этом говорить… Кумсият всегда была моей любимицей. У меня нет своих детей, и, сами понимаете, я решила, что посвящу жизнь племянницам после смерти их мамы. Последний год, когда ей было совсем тяжело… когда уже было все понятно… они из города переехали сюда, на чистый воздух. На этой земле раньше стоял наш старый семейный дом. Я ухаживала за Фатимой – женой Хабиба. Кумсият был год, и… я растила ее как собственную дочь. Мне стыдно об этом говорить. Не пишите об этом нигде, просто мне надо сказать кое-что, и, возможно, мне станет легче. Ведь вы уйдете, и эти слова уйдут с вами, – сказала она, и я даже как-то поднапрягся. – Я чувствовала, будто отбираю ее дочь. Каждый день, укладывая ее, кормя ее и зная, что ее мама умирает в соседней комнате… Простите. – Маликат отвернулась и заплакала. – Я этого не хотела. Никто не хотел. Но когда Фатима сказала, что не хочет, чтобы Кумсият видела ее такой, и что нужно сделать так, чтобы они виделись как можно меньше, я согласилась. Это неправильно. Ребенок в таком возрасте ничего не поймет и не запомнит, но, видимо, это было важно для мамы. Я не могла отказать. Это были последние полгода ее жизни. Ей было тяжело, больно. Но она приняла такое решение. Хабиб не смог ее отговорить, и я согласилась. Девочки стали для меня всем. Особенно Кумсият. И мне стыдно перед ними, перед Аллахом, что я люблю ее на самую маленькую каплю больше… Как я могу, тем более сейчас? Они ведь все мертвы, – сказала она и заплакала еще сильнее. Затем, обессилев, села на стул в прихожей.

Теперь я побежал за стаканом воды. Она немного отпила и, успокоившись, сказала:

– Извините, я не смогу вас проводить.

– Это вы извините, что я опять об этом напомнил, – сказал я и открыл дверь.

– Ничего. Что бы вы ни сделали, помните, что это память о Хабибе и наших любимых девочках.

– До свидания, – сказал я, слегка помедлив.

Мне стало стыдно перед этой женщиной за мой обман, за эту фальшивую статью, но, вспомнив, что я делаю кое-что более важное, я нашел в себе силы собраться и выйти с таким видом, будто готов сотворить нечто великое. Однако, оказавшись во дворе, я понял, что и сам будто высушен, морально опустошен. Мне захотелось забиться в уголок в ожидании, что все исправится само собой. В целом мои поиски чего-то, связанного с честью, можно было считать провальными. Никаких общих с Гасаном фотографий и даже намеков на их знакомство я не нашел.

Сев в машину, я поехал в гостевой дом, в котором когда-то провел несколько сложных дней. Те события изменили мою жизнь. На секунду, оказавшись в нескольких сотнях метров от выезда из села, я задумался над тем, чтобы просто соскочить. Просто взять и дать «по тапочке» и больше никогда сюда не возвращаться. Но почему-то я был уверен, что, даже если решусь сбежать, село не даст, как не давало тогда. Пока я не поставлю точку в этой истории, уйти не получится. В прошлый раз я думал, что ставлю ее, но это оказался не конец.

Все тот же неразговорчивый угрюмый владелец выдал мне ключи. При виде меня его лицо не заиграло никакими красками. Ни улыбки, ни сдвинутых бровей. Я просто сказал: «От Заура», а он ответил: «Угу», но это было даже не «угу», а что-то внутреннее, приглушенное, еле слышное, с аварским акцентом. И уже уходя от него, я подумал, что все село так и относилось ко мне все эти годы: безразличное «угу» с аварским акцентом. Я тоже, в конце концов, аварец, хоть и «парниковый» – городской. Но такие не пользуются особым уважением в высокогорных селах. И хоть конкретно село N не было самым высокогорным в центральном Дагестане, своей закрытостью оно славилось на всю республику. Многие мужчины этого села отличались особым амалом (нравом), и этот амал был известен всем. И если бы нужен был один показательный представитель этого сообщества, то я назвал бы Заура, хотя он был родом из соседнего села. Несмотря на то что жители этих сел друг друга недолюбливали, они были похожи. Ведь говорят, что нам не нравятся некоторые люди, потому что мы видим в них черты своего характера. Может, нечто подобное происходило и тут в масштабах целых сел. По крайней мере, для всего остального Дагестана не имело значения, из села N ты или из села V, для них это было одно и то же. Тот же говор, та же суровость, те же взгляды и, в конце концов, то же испытующее рукопожатие.

– Козел, – выругался я, поняв, что Заур вернул меня в мой же номер. Вероятно, специально. Гребаный шутник.

Номер совсем не изменился. Те же две светящиеся лампочки из четырех. Тот же телик, тот же диван, выход на