После освобождения Киева доктор Лодыженский был вызван в Ростов. С ним поехали и некоторые сёстры. Поехала и Анна Кирилловна, надеясь повидать сына, с которым была столь долго разлучена. В Ростове решено было образовать новый Комитет Красного Креста по помощи жертвам Гражданской войны. Его председателем по предложению Лодыженского стал Риттих, сам же Юрий Ильич стал его управляющим делами. Казалось, что теперь работа пойдёт легче, но на деле всё вышло иначе. Немереное количество сил и времени уходило на то, чтобы добиться необходимой помощи от правительства Юга. Даже энергия доктора не могла пробить этой стены. У Риттиха вскоре сдали нервы. Он был обескуражен беспорядком, сломлен всеми переживаниями последнего времени, утратил веру. Снова основная тяжесть работы ложилась на Юрия Ильича, но выше человеческих сил было обратить вспять начавшееся отступление, из-за которого над Ростовом нависла угроза эвакуации. Единственное, что мог сделать Лодыженский, покидая оставляемый армией город, это, вытребовав запасы захваченных белыми советских денег, самолично, пешком, в сопровождении одного лишь денщика, разнести их по госпиталям и тюрьмам, чтобы тем легче было пережить первые месяцы власти большевиков, наскоро делился опытом работы в Киеве, советовал, что и как делать. В итоге едва не опоздал на поезд, шедший в Новороссийск. Поезд, впрочем, до города так и не дошёл из-за затора на дорогах, и добираться пришлось пешком.

Теперь пытались наладить работу здесь… Каждое утро садилась Анна Кирилловна в повозку с походной кухней и ехала в порт. Затем на вокзал. Боялась мародёров, которых, как и в Ростове, немало было в Новороссийске. Родя, которого отыскала она на Юге, сопровождал её. И этим утром прибыли в порт вместе. Анна Кирилловна раздавала привезённую пищу, а Родя, насупившись, следил, чтобы кто-нибудь не попытался ухватить себе лишнего.

– Господа, прошу, не напирайте так! Вначале пусть подходят дети и женщины!

Детей здесь много было. На них особенно жалко было смотреть. И ничем не могла Анна Кирилловна помочь свыше того, что делала. У неё даже личных средств никаких не осталось. Ещё в Киеве она распродала все ценности, которые удалось сберечь, и вырученные деньги пошли на помощь заключённым. Тянулись отовсюду руки. А некоторые, получая еду, сразу запрашивали и врачебную помощь. Кому-то советовала сразу, кого-то просила подойти после раздачи пищи. Здесь врач нужен был, а врачи – наперечёт. Врачи в госпиталях не успевают управляться, тем более, что многие слегли сами с тифом.

– Родя, не сиди истуканом! Раздай пока вещи, которые мы привезли!

Немного рассредоточилась толпа. Часть оттянулась на раздачу белья и одежды. У Роди дело это бойко пошло, словно бы на базаре торговал прежде.

– Сестрица, посмотрите моего сына. По-моему, у него пневмония!

– Сестрица, нет ли у вас морфия? Страшная боль…

– Мой отец! Помогите ему! Он умирает…

– Возвратный тиф…

– Позовите врача!

Изнемогала Анна Кирилловна, и уже все эти мольбы сливались в ушах в один гул, и лица не различались. Ледяной норд-ост, обычный в эту пору, пронизывал до костей. Лошадь волновалась от напора толпы, но спокойная была, не дёргала. А ещё же на вокзал ехать… Господи, хоть бы какой-нибудь порядок обеспечили!

Еды, по счастью, достало всем. И вещи Родя раздал подчистую. Ещё осмотрела Анна Кирилловна некоторых больных, саму себя чувствуя больной хуже их, едва на ногах держась.

– Благослови вас Господь, сестрица!

Наконец, отъехали. Родя сел за кучера, подгонял усталую лошадь. Возмужал, и всё более походил на отца – полнилось нежностью материнское сердце. Анна Кирилловна сидела рядом, смотрела на запрудивших улицы людей, пыталась унять расходившееся от напряжения сердце. Ещё вокзал впереди! Ещё там продержаться! А потом несколько часов передохнуть… А, впрочем, лучше и не загадывать. Может статься, что и этих часов перехватить не удастся, а срочно потребуются где-то рабочие руки и отзывчивое сердце. И надо будет спешить туда, а отдых… Отдых это из области грёз…

Мимо потянулась вереница покрытых брезентом телег. Родя попридержал лошадь, уступая дорогу, расступились и люди. Этот мрачный кортеж шёл от вокзала. Приходившие туда санитарные поезда привозили десятки, сотни умерших, и их вывозили оттуда телегами. Из-под брезента и рогож свешивались окоченевшие руки и ноги, виднелись оскаленные, уже более похожие на черепа, лица мертвецов.

Проехали… Опять засновали очерствевшие сердцем люди…

– Давай я один съезжу на вокзал, – предложил Родион, трогая поводья и с жалостью глядя на мать. – Я справлюсь. Чего там!

– Справишься, конечно. С раздачей пищи. А с медицинской помощью? Нет, я должна ехать…

– Они бы хоть охрану дали! В городе толпы мародёров!

– Ты же со мной, – мать ласково улыбнулась.

– Меня в любой день могут отправить на фронт! Вообще, не понимаю, почему до сих пор не отправляют… – Родя с раздражением хлопнул кулаком по колену. Это вынужденное сидение в тылу изводило его. С Семнадцатого года (да что там – с Четырнадцатого!) он рвался на фронт. А фронт, фронт, бушевавший повсюду самым нахальным образом обходил его. Уже его, Родионовы, однокашники по Киевскому военному училищу сражались в рядах Добровольческой армии, сейчас именно они защищали Крым от лавины красных. А Роди не было в их рядах! Вот, не эвакуировался в своё время с ними, остался в Киеве, а с той поры и идёт всё кувырком…

Думал, что уж с Петлюрой-то приведётся в поле чистом встретиться. Где там! Помёрзли на дурацкой линии обороны, которая ничегошеньки не обороняла, поболтались по улицам Киева и «завернули оглобли» по приказу графа Келлера. Да ещё так неудачно завернули, что аккурат к петлюровцам и влопались. Те, спасибо, помордовали немного, кулаки размяв, но убивать не стали, а заперли с прочими арестантами в здании Педагогического музея. Тысячи людей сгрудились там. Лежали на полу, друг на друга навалившись, что ступить негде было. Кабы не немцы, так и перебили бы всех. Вламывались в музей разъярённые банды с винтовками, но немцы преграждали им путь. Бесконечно долго тянулись дни! И из всех неприятностей пленного положение было особенно отвратительно то, что в музее в первые же дни сломался клозет, и петлюровцы, издеваясь, немедленно снарядили на чистку его заслуженных, пожилых офицеров. Но не очень-то это делу помогло…

Сменяли друг друга недели, и изводился Родя. Не успел на Дон пробраться! Там сейчас настоящая борьба! Там война! А он, юнкер Марлинский, лежит, как мешок, на грязном полу, укрывшись шинелью, раз в день, раздевшись почти донага, перетряхивает одежду, давя жирных вшей, и ждёт решения своей участи. И все ждали. Многие с уверенностью, что это – конец. Правда, при этом тут же, в вестибюле составляли списки желающих на Дон. Но, вот, пришло Рождество. И в одну из ночей раздался страшный грохот. Звон битого стекла, выстрелы, крики людей.

– Господа, спокойно! Это взрыв!

Изготовились уже к худшему, но обошлось. А вскоре увидел Родя знакомую высокую фигуру. Юрий Ильич Лодыженский! В ночном хаосе доктор распоряжался вывозом раненых так, будто бы он, а не петлюровцы был начальством здесь. И никто не смел возражать этому решительному и бесстрашному человеку. Сёстры проворно перевязывали раненых, выносили и выводили их вон. Родя подобрался ближе. Юрий Ильич едва заметно кивнул, и, вот, уже сёстры наложили повязку на ни коим образом не поцарапанную голову и повели из тюрьмы на волю… Самый счастливый был миг! А в лазарете уже и матушка ждала, наплакаться не могла от волнения.