Стоило директору протянуть руку к часам, как под грохот падающих стульев моя зарплата еще немного подросла. Сначала Гимней стал беленьким, но не пушистеньким, а потом сереньким, но не полосатеньким. Прокашлявшись, оттягивая ворот нарядной рубашки, утирая пот, текущий по тройному подбородку, бог Бескорыстной Любви молча сидел на полу и с ужасом смотрел на эталон из палаты мер и часов, который показал ровно девять. Правильно, молчание — золото. А мне уже пора!

* * *

Судить о красоте дворца я могла исключительно с точки зрения обладателя съемной квартиры. А именно с завистью и грустью. Возле распахнутых дверей, откуда доносилась музыка, стояли слуги в белоснежных ливреях, раболепно кланяясь всем входящим. Да так усердно и низко, что под конец дня они могут смело соревноваться с грузчиками, у кого сильней болят спина и пресс. Очень тяжелая работа.

Пройдя вместе с партией разодетых гостей, несущих коробки, цветы и свертки, я тут же попала в эпицентр огромной человеческой воронки, которая вращалась вокруг девицы в розовом платье, окруженной горами подарков и цветов.

«Лучший твой подарочек — это я!» — обрадовался песец, глядя на мои пустые руки.

Да. Неловко получилось. Наемному Дедушке Морозу, между прочим, подарок в мешок вкладывают родители! Мне стало неуютно. И пока я рассматривала гостей, мой взгляд остановился на имениннице. Принцессе было самое место на обложке, но не модного журнала, а буклета «Повидло и джем полезны всем!». Упитанные ручки распаковывали очередной подарок, на пухлых щечках появлялись ямочки, а поросячьи глазки бегали от одной коробки к другой, не зная, какую схватить следующей. Преимущество отдавалось коробочкам с розовыми ленточками.

И тут, разворачивая очередной сверток, принцесса подняла голубые глаза в обрамлении светлых ресниц и увидела меня. Через пару секунд, с поросячьим визгом она бросилась в мою сторону, с размаху врезавшись в мою грудь и требуя, чтобы я ее обняла. Она ощупывала меня, как медкомиссия новобранцев, чтобы в итоге поставить печать: «Годен!» И это несмотря на кажущуюся недоработку в виде плоскостопия, легкого сколиоза и традиционной женской ориентации… Но не важно! Годен так годен!

— А почему ты сегодня без лютни? Ты же с ней никогда не расстаешься! — жалобно проскулила принцесса. Подозреваю, что я — новая ступень в эволюции любителей акустики санузла, поэтому моюсь исключительно со своей балалайкой, аккомпанируя себе прямо под душем. Балалайку, между прочим, я намыливаю отдельно. — Ты что, не будешь мне петь? Неужели ты ничего не сочинил в честь моего дня рождения?

Я что, по одухотворенному лицу или по шапочке с пером должна догадываться о том, что у меня трактирно-дорожное музыкальное образование?

— Ты уже дописал свою песню про меня? — принцесса смотрела на меня маслеными глазками. Ее широкий, вздернутый нос напоминал мне свиной пятачок.

Король и королева, заметив меня среди гостей, переглянулись. Глядя на маму и папу, я поняла, что папин пятак — это лучшее, что мог предложить закон Менделя. Мама-королева, благородным профилем смахивающая на птицу — тукана, что-то прошептала папе-королю. Я хотела подойти к ним и поговорить, но меня уже на буксире тащили в неизвестном направлении.

— Я жду! — воскликнула принцесса, шмыгнув пятачком. — Читай свои стихи про меня!

Под ложечкой засосало. Александр Сергеевич Пушкин уже прицелился в мою сторону, закрыв один глаз на отсутствие у меня какого-либо таланта.

— Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты! Как мимолетное виденье, как гений чистой красоты! — выдала я первое, что пришло мне в голову. АС русской поэзии закатил глаза.

— А почему я — привидение? Я же не умерла! И почему я Гений? Я не Гений, я — Орелия! И что? Красота бывает грязной? — удивилась принцесса, явно не оценив мою пятерку по литературе. — Нет, этот стих мне не нравится! Хочу другой!

— Из-под таинственной, холодной полумаски звучал мне голос твой, отрадный, как мечта, светили мне твои пленительные глазки и улыбалися лукавые уста, — продекламировала я, и тут же на помощь к Пушкину поспешил помятый моей памятью Лермонтов.

— Я что, лук ела? — принцесса дыхнула на меня. — Да не ела я лук! Почему же ты говоришь «лукавые уста»? Непонятные стихи! И неправдивые! Я вообще лук терпеть не могу!

На помощь к золотому веку русской поэзии поспешил серебряный век. А следом за ним и все остальные, которых подкидывала мне услужливая память. Мешок бисерных метафор был встречен не с поросячьим визгом, а с недовольным хрюканьем.

— Не гляди на меня с упреком, я презренья к тебе не таю, но люблю я твой взор с поволокой и лукавую кротость твою… — продекламировала я, глядя на то, как Орелия теряет терпение.

— И снова про лук! Ну чего ты заладил! Лук-лук! И при чем здесь мой вздор и проволока? — округлила глаза принцесса, не слыша мои пояснения. Или у меня что-то с дикцией, или… Есенин попросил у Пушкина пистолет.

«О поколение, о нравы!» — вздохнул Пушкин, почесываясь пистолетом. «Вы, друг мой, абсолютно правы!» — продолжил Лермонтов. «Невежества раскинулись луга…» — мечтательно изрек Есенин, вспоминая широкие просторы. «На них пред свиньями бросают жемчуга!» — задумчиво вздохнул Блок. «А что вы все под меня подстраиваетесь?» — подозрительно заметил Пушкин, оглядывая всю поэтическую братию, которая скромно опустила глаза. Один лишь Маяковский с пламенным взором выдал: «И хочется скинуть удавку цензуры, ногами ее растоптать. Смеяться слезами над розовой дурой. Подальше, поглубже послать!»

Разочарование поросенка было близко, судя по сморщенному носику и приподнятым бровкам. Полярный лис уже натужно волок крышку с дарственной надписью: «Я — поэт, зовусь Песец! От меня вам всем конец!» Отчаявшись угодить, я решилась на экспромт. Авторы попсовых текстов застыли с ручками в ожидании нового хита.

— Ты прелестней всех на свете, как цветочки на букете, я тебя давно люблю и об этом говорю, — родила я в литературной горячке, понимая, что, несмотря на легкие роды, стишок родился с отклонениями. Поэты посмотрели на меня нехорошими взглядами, скривились и фыркнули. Даже подтянутые в качестве моральной поддержки зарубежные классики под руку с переводчиками стали нервно перешептываться.

— Да! Да! Это самые лучшие стихи! Ведь можешь, если хочешь! А то про лук, про чудное привиденье и про вздор какой-то мне читал! — обрадовалась именинница, хлопая в ладоши. Какой-то слуга сунул мне в руки лютню, мол, давай, балалаечник, жги… И я была бы рада сжечь инструмент, потому как сейчас на наш капустник подтянутся музыканты.

— Играй! Играй скорее! Я жду! — нетерпеливо заерзала принцесса. Вспомнив Сашу, я тренькнула, делая вид, что зажимаю пальцем какую-то струну. Слышно было плохо из-за шума в зале, что меня и спасло. Ноты не попадали в текст, текст не попадал в ноты, искусственно заниженный, как показатели неуспеваемости в сфере образования, голос уже охрип, пытаясь изобразить «Лишь бы только принцесса обожала меня одного!». Меня попросили на бис. И так все пятнадцать раз. До судорог, конвульсий и асфиксии. Принцесса тоже любит ставить песню на бесконечную прокрутку.