Отстраняюсь, обхватывая ладонями бородатые щеки Титова. Разглядываю лицо в ссадинах и синяках. Начинаю рыдать с новой силой. Ничего не могу с собой поделать. Я плакса. Я всю жизнь была ужасной плаксой!

— Эй, — ругается Богдан, — ну, ты чего рыдаешь, Юль? — улыбается, а я, взвыв, снова всхлипываю. — Ну, хватит. Успокаивайся, котенок! Вот он я, жив и почти здоров. Тихо, — обхватывает ладонью за затылок, притягивая к себе, нежно чмокнув в уголок губ. — Перестань. Я же тебе говорил, помнишь? Не стою я твоих слез, котенок.

— Стоишь! — пламенно уверяю. — Еще как стоишь! Я так испугалась!

— Все уже позади.

Чуть отстранившись, рукавом кофты смахиваю со щек мокрые дорожки от слез. Пробегаю глазами по фигуре Титова в белой футболке и спортивных штанах. Синяки, синяки, синяки. Бровь рассечена, на голове повязка, рука в гипсе. Бледный, под глазами темные круги.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашиваю, поглаживая пальчиками любимые бородатые щеки. За два дня щетина отросла и явно требовала похода в салон, превратившись из идеальной и ухоженной в сущий беспорядок.

— А как выгляжу, Юль?

— Паршиво, честно говоря.

— Вот и чувствую я себя так же, — снова улыбается, — честно говоря.

Я понимаю, что по большей части Титов это делает, чтобы меня успокоить. Улыбается. Так много и нарочито беззаботно. Чтобы не показывать, как ему тяжело, плохо и больно. Чтобы я не рыдала и не волновалась. Но на меня эти его улыбочки имеют обратный эффект. Я кусаю губы, чтобы снова не заплакать.

— Не вздумай! — предупреждает Дан.

— Ляг, — осторожно давлю на его плечи, — тебе надо лежать. Куда ты вообще собрался?

Богдан поддается. Осторожно ложится обратно на койку, падая головой на подушку. Я слышу вздох. Всего на считанные доли секунды вижу промелькнувшую на лице гримасу боли. Вспоминаю слова врача про ребра. Задираю край футболки. Блин. Я сейчас снова начну биться в истерике. Ему же больно! Это невыносимо, когда родному и любимому человеку больно.

Видимо, эмоции слишком ярко отразились у меня на лице, потому что Дан аккуратно отобрал у меня край своей футболки, опуская ее.

— С кем там так яростно спорит мать? — спрашивает Титов. — Визг на всю больницу стоит. Ее, если понесло, не остановишь.

Я морщусь, присаживаясь на край койки. Дан перехватывает мою ладошку, сжимая в своей. Машинально поглаживая большим пальцем запястье.

— С папой и заведующим отделением, — приходится признаться. — Она запретила пускать к тебе кого-то без ее разрешения, — жалуюсь, дуя губы. — Меня не пустила.

Дан морщится:

— Она тебе что-то наговорила, Юль? Только честно.

— Ерунда.

— Врешь?

Я пожимаю плечами. Титов качает головой:

— Прости, что вам пришлось познакомиться в подобной ситуации.

— Это точно не твоя вина.

— У моей матери весьма непростой характер. Она неплохая, просто живет, будучи уверенной, что в этом мире существует одна правда. Ее. Какую бы «ерунду» она тебе не наговорила, не слушай и не воспринимай всерьез, — подмигивает Дан.

Я наконец-то нахожу в себе силы улыбнуться. Наклоняюсь, утыкаясь носом Дану в шею. Выдыхаю, чувствуя, как крепче сжимается рука на моих плечах, обнимая. Шепчу:

— Я очень сильно тебя люблю. И очень сильно за тебя испугалась.

— Я тоже тебя люблю, Котенок. Мы справимся.

— Обязательно! — целую Дана в скулу.

Мы замолкаем. Я практически бессовестно улеглась рядом с Титовым на койку. Если сейчас кто-то зайдет, будет очень неловко и неудобно. Но у меня попросту нет сил, чтобы подняться. Только сейчас, в этот момент, я понимаю, насколько вымоталась. Эмоционально и физически истощила все свои резервы. Мне нужна передышка. Пусть это будет всего пара минут в объятиях Титова, но они нужны мне так же сильно, как воздух!

— У тебя не будет проблем в Академии, Юль? Из-за прогулов?

Я поджимаю губы. Прямой вопрос, который требует прямой ответ. Вот только сейчас не самое лучшее время для признаний. Лишние волнения Дану противопоказаны. Но и врать я тоже не хочу…

— Что-то не так? — спрашивает Титов, будто почувствовав мое замешательство.

— Тут такое дело… — начинаю, но договорить не успеваю.

Дверь в палату открывается. Я испуганно подскакиваю на ноги. Титов хватает меня за руку, не давая отскочить от него в другой конец комнаты. В палате появляется его мать.

— Что здесь происходит? — грозно вопрошает Ирина Григорьевна, сверля меня своим недовольным взглядом.

— Я уже ухожу, — кидаю, дергаясь в сторону двери.

Богдан не дает. Крепче сжимает пальцами мое запястье, возвращая обратно. Заставляет сесть рядом с ним. Припечатывая мать своим решительным:

— Юля остается со мной. А тебе пора отдохнуть, — добавляет с напором, — мам.

Глава 40

Юля

От того тона, каким Титов попросил маму «на выход», стало не по себе. Не хотелось бы ощутить подобную холодность в собственный адрес. Вот теперь вполне очевидно, что у мамы и сына не самые теплые взаимоотношения. Во многом, полагаю, потому, что Ирина Григорьевна любит указывать другим, как им стоит жить. Характер у нее такой — непримиримый. Не знаю, хорошо это или плохо. Не берусь судить. Но какой-то благородной частичкой души мне сейчас стало ее жаль.

— Прости, что? — переспрашивает Ирина Григорьевна, краснея пуще прежнего.

— Я говорю, что, кто, когда и где будет меня навещать, я вполне способен решить сам, мама, — спокойно отвечает Дан, крепче сжимая мою ладонь. — А тебе пора отдохнуть после перелета и бессонной ночи.

Женщина поправляет невидимую складку на подоле своего платья и пугающе спокойно переспрашивает:

— Ты выгоняешь собственную мать?

— Я тебя не выгоняю, а отправляю в отель. Выспаться и нормально пообедать, а не фаст фудом из столовой. Прошу, давай хотя бы сейчас без скандалов? И тебе, и мне нужен отдых. Увидимся завтра.

— Но как я оставлю тебя одного, Богдан?!

— Я не один. Со мной останется Юля. Правда? — смотрит на меня Титов.

Я киваю. Выдавливая сквозь скованное горло сиплое:

— Мхм. То есть, да. Да, конечно!

Женщина недовольно морщит нос, высокомерно отворачиваясь. Я не знаю, что я к ней чувствую. Честно. Не могу сказать, что обижена за те слова и «малолетку», которую она бросила мне в лицо. Для нее вся эта ситуация тоже стала потрясением. Да. Но и подругами мы станем вряд ли.

В тот момент, когда Ирина Григорьевна, подхватив свою сумочку, двинулась на выход, в пороге появился папа. Проводив маму Дана взглядом, полным молчаливого упрека, Степан Аркадьевич закрывает дверь и проходит в палату. Смотрит на меня. Подмигивает. И переводит взгляд на Титова. Улыбается бодро, будто и не было его бессонных ночей. Говорит:

— Хреново выглядишь, дружище. Прям как в