Были ли еще в мире подобные праведники, способные резко поменять метеорологический бюллетень и поддерживать его веками? Последнее время ни в жизни, ни в погоде не было никакого порядка. Казалось, чудеса без силы планомерного движения обмельчали или даже уже просто не совершались. Хоть бедняков становилось все больше, не было никакой нужды, чтобы кто-либо героически делился с ними одеждой. Помощники больше не жертвовали собственными накидками, а анонимно оставляли поношенные вещи у помоек или центров сбора. При желании шмотки можно было собрать прямо на улице сразу после закрытия блошиного рынка или получить в дар. Их было так много, что сами бродяги превращались в тряпичников и сумочников, набивая непомерные тюки.

Да и в бомжа мог превратиться сегодня каждый десятый. Это было почти тривиально. Универсализация затрагивала и эту сферу деятельности, и никого уже не удивляло, когда какая-нибудь массажистка одновременно оказывалась еще и компьютерным графиком, банковский работник – неплохим ударником в клубах живой музыки, а игрок футбольной команды при необходимости из форварда мог переключиться на роль полузащитника. Возможно, только те, за кем еще строго закреплялось название душевнобольных, обладали неподменной индивидуальностью. Не пользуясь стратегией чередования тактики, они были тотальны, как святые.

На небольшом пятачке у вокзала среди выхлопных газов и грохота перекрестка жили две старухи-близняхи. Разговаривали только друг с другом и всегда возвращались спать на то же место, будто просто к себе домой. Пока одна кемарила на подстилке, другая дежурила и смотрела за тюками, которые днем они возили на каталке.

Негритоска Линда с шерстистой, всклокоченной головой спала даже в лютый мороз на асфальте прямо у проезжей части. Она не придавала значения ходу вещей и, кажется, не чувствовала холода, но всегда выражала удовлетворение, когда кто-нибудь оставлял ей у спального места пластиковый параллелепипед столового винища. С трудом приоткрыв глаза и прикурив у какого-нибудь прохожего, она отпивала глоток и снова ложилась на свое ледяное ложе. Иногда ей становилось полегче, и она бродила, глядя в пустоту, держа у губ сигарету преувеличенно длинными пальцами, на одном из которых темнело изысканное серебряное кольцо.

В яркой раскраске индейского вождя, с облитыми перекисью и заплетенными в две косицы волосами, Анна воняла метров за тридцать. Она любила принарядиться. В мешках, которые она таскала за собой, хранились ее нестираные, не по возрасту подростковые одежки стиля clown-punk.

Мирко в мороз кто-то дал женский свитер, и он надел его на ноги, как рейтузы. Он был ладным и мускулистым, и они не казались на нем нелепыми. Задрав голову, с застывшей улыбкой он часами мог смотреть на чье-то окно, иногда лишь сдвигаясь на несколько метров в сторону. Время от времени он снова оказывался раздетым, но особенно о том не тревожился. Лишь бы не сводить взгляд с одной точки. Ждал ли он кого-то? Может быть, и нет. Может быть, его прошлое было связано с совсем другим окном, а не с этим, которое он себе выбрал, а может, окно вообще было здесь ни при чем.

Но кроме несчастных сумасшедших множество здоровых гнездились в нишах домов, под портиками, на церковных папертях, под мостами. В ураган, снег и жару они были привычной частью пейзажа. Может быть, при сегодняшней ординарной гибкости, отсутствии специализации, при навыке к стремительному переключению пусть и весьма ограниченных регистров, кто-нибудь из них, пусть хотя бы на день, на полчаса тоже мог оказаться святым Мартином или даже тем, кого Мартин спас тогда от холода. Чудо раздроблялось на мелочь обыденности, в суете и однообразии ограниченного разнообразия походя на вспышки от искрения потраченных плохим контактом и перегрузкой проводов.

За полтора месяца осени город вновь наводнился людьми и давно потерял для меня ту шероховатую интимность, которая у нас с ним устанавливалась на время августа, особенно во время феррагосто, когда почти все магазины, бары, кафе и рестораны были наглухо закрыты. Тогда, освобожденное от человечьего и машинного бурления, открывалось его настоящее, древнее лицо. Теперь этот тайный образ можно было найти разве что на нижней набережной, где вылезшая из берегов река лизала башмаки, летали поскучневшие ласточки и чайки, время от времени скользили по воде на байдарках гребцы из местных клубов, а по подтопленным аккуратным дорожкам пролетали голоногие велосипедисты, и коричневые влажные листья прилеплялись к их шинам.

Под мостами кучковались темнокожие продавцы подделок, в Тестаччио группа албанцев ловила рыбу у полуоблетевших ив. Но многие деревья еще держали оборону.

Субботы и воскресенья меня раздражали особенно. Весь город выстраивался по парочкам. Они выходили за ручку или, обнявшись, маршировали примерно в одном и том же направлении, останавливаясь у витрин и окутывая друг друга словами «аморе» и «тезоро». Она воодушевлялась кофточкой и туфлями, он посматривал на цену и поддакивал, порой застревая взглядом на проходящих длинноногих туристках.

Часто я уходила в какой-нибудь парк в желании убедиться в природном разнообразии. В одно из таких безработных воскресений, бродя по своей любимой и совершенно пустынной в некоторых частях вилле, я вызволила из дальнего кармана памяти упавшее туда отражение и подумала, что на Вале, который шагал мне навстречу, кажется, была та же самая клетчатая рубашка, что и в день нашего случайного знакомства.

Мы разбежались на лету, даже не поздоровавшись, но потом оба замедлили шаг и обернулись. Мне показалось странным, что он помнит, как меня зовут. Тогда мне еще не было известно, что я была единственным новым человеком, с которым он разговаривал за последние годы. Наверное, и его удивили мои мнемонические способности. Он, кажется, спешил, а я была в том своем настроении, когда трудно разжать губы для разговора и тебе не подчиняется даже голос, а вместо приветствия из глотки вырывается нечто вроде лая или рычания смывного бачка.

Вторая встреча с Валом, обрушившаяся на меня почти сразу же, но совсем в другой части города, притащила с собой обломки мыслей о конструкции судьбы или силе невысказанного желания. К пока необъяснимой радости она примешала надежду на то, что любое пересечение может оказаться судьбоносным и откорректировать участь. Однако я не понимала, что продолжала вращаться по тому же кругу и все мои настоящие встречи должны были происходить с людьми, которые в главном были на меня похожи.

Давным-давно мы с сестрой мечтали об ирландском сеттере, и сперва я заметила именно его, но, когда подняла глаза на хозяина, мое горло спазматически сжалось и моторчик на долю секунды остановился. «Уууух», – полетел он вниз, обжигая меня изнутри. На мгновение мне показалось, что больше никакого сердца у меня нет. Когда мне все-таки удалось его нащупать, усилием воли я заставила его вернуться назад (ведь медом-хлебом некоторых не корми, а вот дай попридержать себя в руках). Затаившись, оно больно пришпорило какой-то внутренний орган, который, прогибаясь под тяжестью, стал рассылать жгучие волны вниз, пробивая дорогу себе и всаднику и рискуя выскочить через вульвино отверстие прямо на асфальт да еще и, не приведи господь, ненароком спалить дорогие мне портки.