В поезде странница вспомнила, как после взгляда человечка она, пошатнувшись, но усиленно улыбаясь, чтоб отвести подозрения от самой себя, пошла звонить Тибо.

Тибо был верным мужем-мальчиком, узкоплечим и бледнокожим, со следами подростковых угрей на малоулыбчивом, замороженном чувством собственного достоинства лице.

– Что с тобой? – он спросил по телефону. Трещало, она звонила из автомата.

Что с ней? Голова в сорокаградусном бреду летала где-то отдельно по-над площадью.

– Да ничего, немного выпила.

– Выпила?

– Да, выпила.

– А что ты там пьешь?

– Яду выпила.

Голос Тибо был тонким и неуверенным. Голос странницы – чужим для нее самой.

– Вина, красного.

– А с кем ты?

– Да с какими-то полузнакомыми. – Она никогда не обманывала Тибо, но это последнее определение показалось ей первой в их совместной жизни неправдой.

В десять утра два поезда, один идущий с севера, а другой – с юга, остановились на станции. Вокзальные часы отставали на две минуты. Странница и Тибо обнялись в городе, в который стремятся все влюбленные, поняв, что и они бесповоротно опоздали.

Однако еще по привычке они продолжали быть «красивой парой».

Впрочем, сам город был настолько прекрасен, что не было времени на размышления. Гуляли в отражениях и под дождем держались, как обычно, за руки.

«Ты сошла с ума, бубсик, – догадался Тибо. – Поехали домой». И Тибо уехал, а странница осталась. За все это время она так и не зашла в один из самых красивых храмов города, потому что он носил имя человечка, вернее, человечек совсем неуместно носил имя того святого, в честь которого был назван храм. Каждый раз, когда она приближалась к порталу, сердце начинало биться с аритмичными остановками у горла, и решительность ее оставляла.

А Тибо вспоминался как тень, упавшая на циферблат, что показывал прошедшее время. По странному совпадению, она никогда его больше не видела или, может быть, просто не могла узнать. Говорили, что внешне он сильно изменился, хотя по-прежнему старался изо всех сил не отставать от моды. А может быть, никакого Тибо и не было, и горячке того сентябрьского вечера был просто необходим какой-то противовес.

Через неделю странница вернулась в город, который уже успел войти ей под кожу и саднил, словно недавно сделанная татуировка. В тот же вечер она встретилась с человечком в огромной гостинице, где художники, занимая комнаты или даже целые апартаменты, выставляли свои работы для продажи. В одной из них припарадненный человечек сидел в ожидании коллекционеров и почитателей. Он тоже заметил ее и сделался пурпурным, как петушиный гребень. Это вселило в странницу уверенность. Все ей было в диковинку. И разодетые женщины, и мужчины, которые с разных сторон показывали себя обществу, и важные художники, затаившиеся в комнатах, как пауки в надежде на добычу, и откровенно бросаемые на нее взгляды, шлейф которых, ей казалось, выделял ее еще более выгодно для человечка. Странница и в своем мире подвизалась в подобной среде, но там, во всяком случае в те далекие времена, когда на небосклоне еще всходила звезда пленительного счастья, на выставках смотрели больше на картины, или в глаза, или, если уж на то пошло, на дно стакана. Редко или почти никогда увешанные ожерельями груди порой даже немолодых матрон получали такое внимание. Однако электричеством тут крутили, конечно, не сиськи, а деньги, запах которых доносился от прохаживающихся коллекционеров и их подруг. Хотя, может быть, для двух-трех молодых художников и головокружительным могло показаться присутствие нескольких великих хрычей, ярких звездочек и черных дыр, притягивающих всякие астероиды, обломки спутников и даже планеты. Время их, однако, истекало, они и сами это знали и, наделав лет тридцать назад много шуму, то равнодушно, то с волнением смотрели на приготовления своих похорон. (О великие семидесятые! Плач по вам раздается из усыпальниц пыльных каталогов.)

Позже большой группой они оказались на дискотеке, и странница яростно плясала, хохоча, как арлекин, и хватая его за руки. Той же ночью они пошли к нему. Жил он на площади у огромного храма, по стенам были развешаны его специально некрасивые работы. Неприютно и пусто, бессодержательно было его жилье, и много знаков было страннице не увлекаться подобной породой человека, однако бес, сорвавшийся в ней с какой-то пружинки или залетевший уже несколько недель назад, застилал ей разум. Вообще-то в этом городе запросто было подцепить беса, и существовали даже печатные предостережения, по каким улицам лучше не ходить, в какие места не соваться, но, если Красная Шапочка, будь она даже незаконной дочерью Каспара Хаузера, вышла во время течки со своим пирожком, ей непременно повстречается серый волк, пусть на поверку он и окажется индюком. Как бы то ни было, именно через ничего не ведающего о том человечка странница повстречалась с любезными бесами и, пусть и слишком поздно, узнала то, что знало большинство взрослых людей.

За свою жизнь человечек написал несколько виртуозных обманок и множество картин, смастерил гигантские скульптуры, но изъяснялся он убого. Глупая странница этого понять не могла. Пока что местное наречие восхищало ее в любом произношении и казалось влекущим, как стон скрипки из соседского окна, духмяным, как теплая корочка хлеба. И ей, пожалуй, наоборот, нравилось, что в его доме не было книг. Без этих свидетелей можно было ослабить дисциплину, и она чувствовала бесконтрольную свободу всего: сознания, тела, поведения, звуков. Никто на свете не знал, где она, и она тоже не видела вокруг ни одной знакомой вещи, не слышала почти ни одного знакомого слова, не была знакома почти ни с одним человеком. Конечно, это было не совсем так. Город, который постепенно завладевал всем ее существом, был ей уже известен по фотографиям и картинам, но реальность никоим образом не совпадала с его тщедушными копиями. Наверное, именно город заставлял содрогаться нутро странницы, а вовсе не человечек. Город ускорял пульс и увлажнял сетчатку, город вселял небывалые доселе фантазии и чувство непонятной власти.

Была середина сентября, спали под одной простыней, по вечерам открывали окна, и был слышен звон колокола самого большого собора в мире, шелест фонтанчика и гомон людей, стоявших на паперти другой маленькой церкви напротив.

Иногда они ездили по улицам на мотороллере, но чаще странница гуляла одна без плана, заходя в музеи и церкви, зарисовывая головы философов, старцев и богинь. Человечек сделался чем-то вроде необходимого приступка, с которого странница могла дотянуться до них. Не то чтобы любовь странницы была корыстной, но она так торопилась ухватить залог того, что еще вернется сюда, так боялась быть изгнанной из этого самодостаточного места и расценивать эти недели лишь как каникулы, что закрывала сама себе глаза наращиванием зависимости от человечка. К тому же, как у любого существа, были у него и достоинства. Например, он быстро и хорошо стряпал, выстраивая блюдо даже с точки зрения цвета. А какой праздничной, прямо в раскрас национального флага, выходила у него капрезе! Он был инфантильным, но в тот момент казался ей скорее ребячливым. Он был рассеянным и стеснительным, хотя потом стал казаться ей холодным и замкнутым. Но одно было несомненно: он тоже любил этот город. Догадываясь, что и ему никогда не удастся узнать его тайного имени, человечек продолжал подбираться к его ядру, не думая о собственном спасении.