Так она застряла в этом городе. Так я (а кто это вообще?) там застряла, идя по искаженному свету своей путеводной звезды. Но, претерпев по заслугам от своего выбора и расставшись, наконец, с человечком, я все-таки не смогла оставить Город, несмотря на то что самые главные люди и вещи для меня находилась совсем не в нем.

Центр вселенной (которая почему-то была все – ленной, то есть целиком ленивой), разместившийся в Ал, был тайным и негласным. Казалось, все специально сговорились не показывать виду, где он именно.

Мать была рассеянна, словно чужая, отец с одной стороны, а именно со стороны лишь наметившихся сутулых крыльев, наполнен ветром, а с другой, со стороны сухожилий и гипофиза, – дисциплинарным пафосом, который надо было время от времени применить на деле.

Бабка… Ну, о ней лучше и не говорить. А впрочем, если уж зашла речь, то было очевидно, что она была ведьмой, и хоть звали ее ласково бабуся, вернее, она сама решила так прозваться, это лишь сильней обнажало ее нездешнюю плоть, которая иногда светилась далекой неоновой голубизной.

Так сиял и Кощей Бессмертный, являвшийся двойным вращающимся обручем в конце коридора: из детской – в туалет, бегом или медленно, покряхтывая в тишине, с остановками на миллионы лет. А два перпендикулярных обруча, составляющие Кощея, – огненный и неоновый – то отступали, то приближались, растворялись в черноте распахнутых глаз.

С бабкой же была установлена тайная борьба сил на высочайшем уровне. Так, например, не брать у нее конфетку, вот уж нет, выплевывать недожеванное волокнистое супное мясо в туалет, под столом тайно ожидать ее появления и думать, что произошло бы, если бы получилось махнуть на нее серой полой палкой, в которой обитал дух. Этим духом управляла сестра, время от времени заталкивающая Ал в темную комнату и вызывающая его посредством резкого палкомахания.

Но однажды забытая сестрой палка, как жезл Аарона, была вызволена из угла, чтоб в священном веянии изгнать из бабки затаившееся зло и спасти от ее чар родителей. Палка простерлась из руки Ал в сторону бабуси, и она скорчилась, стала шипеть, наступать и пятиться, но уговор Ал с самой собой был молчать, не рассказывать про это никому, иначе все заклинания были бы напрасны, а только смотреть на нее неподвижно синими-синими-синими глазами.

– Это не я, это другая девочка сделала, Оля.

– Ну, тогда мы Олю накажем, где она, где эта Оля-паршивка? – спрашивали родители.

Да, где-то существовала Оля: дерзкая, с прямой спиной и худыми ногами балерины. Она плохо себя вела, но уклонялась от наказаний. И все-таки какое-то отношение между Ал и Олей натягивалось ходом вещей. Когда Оля выкидывала коленца, скребли кошки и у Ал. Существовала ли Оля в зазеркальном мире, по ту сторону, на обочине, задевавшей, пусть только краем, и сферу Ал, или еще где-то, но было явно, что если существовала Оля, то Ал была уже не совсем Ал, что она была еще и Олей, пусть и с погрешностью, допускаемой немощным бытовым напряжением.

То, что центр, в котором находилась Ал, порой умел отражаться, многое меняло. Ал не могла быть центром в полноте смысла, если какая-то часть ее самой, пусть даже отражение, находилась вовне. Вещи не равнялись самим себе. Конечно, не в том смысле, как когда они с сестрой переодели Дымши-кота в куклу Катюшу; в чепчике, усатенькая, она бесновалась, но была потом усмирена. В случае с Катюшей-котом все-таки было понятно, что это – маскарад, но Оля всегда оставалась Олей, как неизменная величина.

Центр, заглядывающийся на окраины, перестает быть центром, загрязняется окружением, как цвет. Однако и без окраины он никому не нужен. Так, перетекая один в другую, они обмениваются массой, словно карликовая звезда с гигантской. В мире бинарно-банальных оппозиций поневоле задумаешься о центре. Плоско мысля, самое простое, конечно, было выдумать этот несуществующий центр как середину отрезка между двумя точками. Но отрезок есть луч, и центр его ползуч. Периферия же, как известно, вожделеет к центру и от силы тяготения накаляется. Жаром движется по направлению к нему и потом затопляет его, как лава. Последний край, обрыв, зыбучие пески. Только на самом последнем и скудном, у бездны на краю, может притулиться честный человек.

А с бабкой же получилось все вот как. Она нажаловалась, что Ал-де замахнулась на нее палкой. Она, бабка, еле увернулась от удара. «Внучка подняла руку на старую бабушку», – объявила бабка-бабуся. Жуткая внучища поднялась на бабусечку. «Вот чему научили». Родители быстро посовещались и вышли на охоту за Олей. Ее искали. Недолго. И, как всегда, нигде не нашли.

А потом случилось ужасное. Мать улеглась на тахту, отец взял Ал за руку и отвел к стене. За спиной у Ал что-то поскрипывало, потом позвякивало, а потом явилось что-то вроде боли. То есть это должна была бы быть боль, но Ал ее не ощущала. Ал, или, скорее, уже я, оборачивалась назад, на мать, которая со своего ложа созерцала, как на сцене казни от пляшущего ремня поднимается ветер. Голубые банты, завязанные ею еще вчера, колыхались на свалявшихся косичках. Что-то было, конечно, позорное в этом стоянии лицом к стене. Центр, находившийся в Ал, вернее, во мне, обесточенный светом, на мгновение съежился.

На обоях росли желтые и голубые цветочки. Я вошла в это блеклое поле цветов, и мне вспомнилось, как однажды мне дали яблоко. Я сидела на комоде красного дерева в огромной комнате, и мне дали яблоко, чтоб я не плакала, потому что, когда взрослые кричали или били друг друга, потом они хотели меня успокоить. Меня одевали как медвежонка, и мне всегда было жарко, может быть, поэтому мне всегда было теперь холодно. Я сидела в шубе, как мне казалось, очень высоко. Яблоко было таким тяжелым и сферически совершенным, что у меня остановилось дыхание. Именно тогда я увидела, что пространство – пористое, что оно наполнено карманами и дверями. Эти двери постоянно впускали и выпускали идущий народ, тени, мысли и разные неплотные существа. Теперь исчезновение некоторых вещей наконец объяснялось. Ведь порой мяч, бусина или слова закатывались и больше не возвращались никогда.

Сейчас, идя по цветочному полю, я подумала, что и люди тоже не были постоянными.

«Когда ты умрешь, я плюну на твою могилу и спляшу на ней», – сказала однажды бабуся моей матери.

Я представила пляшущую карликовую бабусю. В диком танце она бесновалась на сыром холме, откуда мать никак не могла вылезти.

Мать говорила, что бабуся на самом деле ее мама. Мне было жалко ее, что ей так не повезло. Моя мама была намного лучше, все-таки она была красивая, у нее не было такого вытянутого лица, как у Карлика-носа, она была намного моложе и пока не хотела засунуть меня в землю и прыгать на ней, чтоб я не выбралась.

От мысли об этом мне стало душно. Я заглотнула воздух. Цветочное поле поплыло, и я упала на него плашмя.