— Сидишь целый день в одной комнате с человеком, а что, в сущности, о нем знаешь? — приглушенно рассуждал Кастельно, проводя меня по коридору к двери за кухней. — Я никогда его ни о чем не спрашивал, только отдавал бедному мальчику распоряжения с утра до ночи. Вряд ли он был счастлив в Англии, но он никогда не жаловался.

Посол приподнял висевший у пояса ключ, отпер дверь, и мы вышли во двор, к хозяйственным пристройкам и складам. Босым, озябшим ногам больно было ступать по камням, но об этом Кастельно, обычно такой заботливый, не вспомнил, не следовало и мне ныть. Небо посветлело настолько, что в свечах надобности больше не было, а когда Кастельно распахнул дверь одной из пристроек, я отчетливо увидел уложенное на козлах тело, голова была откинута под странным, неестественным углом. Кастельно остановился в дверях, словно встал на караул, но не решался глянуть на труп, а я, поплотнее кутаясь в халат, медленно направился к покойнику.

Большие, вечно испуганные глаза были закрыты, но и в смерти лицо молодого человека не казалось умиротворенным. Оно было все в синяках и кровоподтеках, раскрытые губы сильно отекли. Осторожно, одним пальцем, я оттянул ворот рубашки и увидел отчетливый след удавки вокруг шеи. Представилось, как он брел по улочкам возле дока, погруженный в мрачные мысли о том проступке, в котором он пытался мне исповедаться, а убийца выступил из засады с веревкой или тряпочным жгутом наготове.

— На него напали средь бела дня, — пробормотал я, прощально касаясь его холодной руки.

Кастельно переступил с ноги на ногу:

— Вы же знаете, что творится в доках, Бруно. Опасный район. Лодочники орут и ссорятся, они пьяны с утра. Воры поджидают малейшую оплошность. И что бы ни произошло, никто ничего не видел.

— Но по Леону не скажешь, чтобы у него было чем поживиться, — продолжал я, оглядывая выношенные, перемазанные илом штаны.

— О чем вы?

Я помедлил: у посла и так огорчений хватало, может быть, пусть лучше думает, будто Леон пал жертвой случайного грабителя?

— Думаете, на него напал не уличный вор, а кто-то, кому было известно, кто он и куда идет, — сам ответил он, не дождавшись меня.

Кастельно оглянулся на дверь, прикусил костяшку указательного пальца, и на миг я с ужасом подумал, нет ли и у него какой-нибудь страшной тайны. Мы стояли по разные стороны от тела; Кастельно поднял голову и взглянул мне прямо в глаза:

— Самое главное, Бруно: мне неизвестно, успел ли он отнести письмо Трокмортону. Олдермены сказали, что на теле ничего не нашли, но письмо могли и украсть. Если его выследили, если проведали… — Голос его оборвался.

— Проведали, что Трокмортон — связной у Марии Стюарт?

— Говорят, у Фрэнсиса Уолсингема глаза повсюду. — Кастельно нервозно подергал себя за бороду, а я отвел глаза и уставился на мертвое тело. — Трокмортон мог допустить оплошность. За слугами Марии, вероятно, внимательно следят, должно быть, запомнили, как часто Трокмортон приезжает в Шеффилд. Признаюсь, Бруно, — зашептал он, еще более понижая голос, — с того момента, как я узнал о смерти Леона, я все больше тревожусь насчет его лояльности. Он был допущен к моим личным письмам, к тайным кодам, ко всему. До сегодняшнего дня я ни разу не усомнился в нем, а теперь ни о чем другом думать не могу. Что вы скажете, Бруно? Мог ли он соблазниться английским золотом и продать меня и Францию?

Глаза посла тревожно расширились, и я понял, что этот человек снедаем не только усталостью, но и страхом, и укрепился в своем долге, хотя его слова пронзали мне душу и глаза мои невольно ускользали в стыде и смущении от взгляда Кастельно. Я не мог признаться и решительно покачал головой, стараясь его ободрить:

— Вы позволили призракам запугать вас, господин посол, — заговорил я успокоительно, вспоминая, как утешал меня отец, если я в детстве просыпался от ночного кошмара. — Вы несете тяжкое бремя, человек послабее рухнул бы под ним. А это несчастье, — ласково коснулся я рукой остывшего тела Леона, — потрясло нас всех. Но Леон, готов присягнуть, был верен вам и Франции. Нельзя поддаваться пустым страхам и забывать о главной нашей задаче. Вы сами сказали: доки — место опасное, тем более для иностранца.

Кастельно поморщился:

— Да, но я свалял дурака. Я написал Марии письмо, чтобы заверить ее в своей преданности, предвосхитить обвинения Говарда… я писал поспешно, хотел перехватить Трокмортона, пока он не отправился в обратный путь, и не успел зашифровать. Еще и посольскую печать поставил… Если эта бумага попадет не в те руки… — Он глядел прямо мне в глаза и явно ждал утешения.

Я бы и сам рад был сказать ему, что убийцу не интересовало это письмо, однако мог ли я быть в этом уверен? Всевозможные гипотезы и теории теснились в моем мозгу, но я знал за собой существенный недостаток: выбрать одну идею и гнаться за ней по пятам, пока не уверю самого себя в ее истинности. Это не раз доводило меня до беды, и теперь я боялся допустить ту же ошибку, что и в отношении Генри Говарда. Но мысли невольно возвращались к событиям прошлого утра: Дюма уже готов был признаться, ворвалась Мари… Я словно расшатывал языком больной зуб. Мари всецело предана герцогу Гизу, она заодно с Курселем, милосердие этой женщине неведомо. Если Мари подслушала обрывки разговора, прежде чем постучалась в мою дверь и разыграла интимную сцену, если она опасалась, что молодой писец предаст ее… Что из этого следует? Она стоит за похищением кольца? Дюма изрядно струхнул при виде ее, но в тот момент я решил, что он просто смутился, не ожидал такой встречи. Вечером выяснилось, что, перед тем как отправиться к Трокмортону, Дюма побывал в усадьбе Арундел. Он был вне себя, мог проговориться кому-то, кто побоялся оставить в живых болтливого трусишку?

За мыслью об усадьбе Арундел последовала мысль о событиях прошедшей ночи. Я чуть было не позабыл все при виде убитого юноши. Провел рукой по лбу, смахивая наваждение, почувствовал, как подгибаются от изнеможения колени, выпрямился, хватаясь рукой за козлы, на которых покоилось мертвое тело.

— Вам плохо, Бруно? — Кастельно подоспел, подхватил меня. — Вернемся в дом, скажу на кухне, чтобы вам согрели воды помыться.

Я потер руками лицо и медленно двинулся вкруг козел, пристально осматривая труп, как будто бедное, изувеченное тело, эти застывшие руки и ноги могли выдать мне свою тайну, подсказать, кто совершил насилие. Остановившись возле головы, я легонько погладил потемневшие от воды, слипшиеся волосы. Не знаю, усталость, печаль, досада на себя или чувство вины тому причиной, но к глазам вдруг прихлынули слезы, и я отвернулся, смахивая их тыльной стороной ладони.

— Вы ему нравились, — мягко произнес Кастельно. — Он был странноват, этот молодой человек, держался особняком, но о вас всегда отзывался с восхищением. Думаю, если у него имелся друг в этой стране, то это вы.

— Плохим я был другом, — произнес я.

— Мы все мало что сделали для него. Никогда не задумывались, каково ему. Так оно обычно и бывает. Пойдемте, — позвал Кастельно, указывая на дверь.